Остров Надежды - стр. 37

Для Кедрова незыблемо существовало начальство, и он умел подчиняться. Однако в душе считал себя альфой и омегой флота. Командиры – командовали, политработники – воспитывали, он – перепроверял. Он крутил триер, отбирающий полноценное зерно.

Обстановка, окружавшая его, вызывала почтение: кнопки звонков, «клавиатурный» телефон, сейф, обкопченный сургучным дымом, карта от потолка и до пола и даже, что и совсем странно для его должности, таблица светлого и темного времени суток под настольным стеклом.

Беседуя на отвлеченные темы, Кедров как бы расставлял приманки и усыплял бдительность. Своим надтреснутым голоском он подталкивал то к той, то к другой ямке. Кедров выстраивал факты, сличал их довольно умело, старался набрести на след. Многое ему было ни к чему: давила привычка, иначе действовать он не мог.

Беседа развивалась в благоприятном направлении, носила непринужденный характер при туго натянутых струнах. Лирические подробности меньше всего интересовали Кедрова, будто уплывали туманом мимо серых его щек и сосредоточенных глаз. Буравчик выдвигался откуда-то из глубины и вскоре должен был просверлить тут и там, как бы для пробы грунта.

Кедрову оставалось произвести уточнения, пройтись еще кое-где щупом, чтобы окончательно убедиться самому, не оставить белого пятнышка.

– Заранее прошу извинить, – Кедров поиграл компасом, – не расценивайте как формализм или придирки. По партийной линии у вас не было никаких осложнений? – Он укрепил компас в неподвижности, прилег грудью на краешек стола, и аскетическое его лицо непроницаемо застыло.

– Были осложнения. – Ушаков нетерпеливо поерзал, глухо добавил: – Выговор был. Сняли.

– Так-так. – Кедров облегченно откинулся в кресле, оживился, морщинки задвигались прежде всего на лбу, обтянутом сухой, бледной кожей. – Не только ради любопытства – проинформируйте…

Дмитрий Ильич с тоской вспомнил бурное собрание в пятидесятом – накаленные страсти, бесполезно растрачиваемая энергия, моральная мясорубка, иначе не назовешь. Стоило вступиться за товарища, хранившего огнестрельное оружие, и пошло-поехало… Пистолет был именной, с пластинкой на рукоятке, подарок командира партизанского отряда на Брянщине, куда пришлось раньше летать Ушакову с этим товарищем через линию фронта.

Выслушав, Кедров спросил:

– Там и гравер был?

– Где?

– В Брянских лесах.

– Разве гравер не мог уйти к партизанам? – голос Ушакова заклокотал. – Или граверы служили одним немцам?

Кедров снисходительно вынес резкость, только кончики его плоских ушей покраснели. А Ушаков вспоминал допрос на собрании. И тогда сомневались в гравере. Сомнения у собрания зародил выскочивший к столу президиума корреспондент, работавший в войну в далеком тылу, бесцветный, унылый субъект, набивший руку на доносах. Позже его изобличили в каком-то мерзком деле, изгнали из партии, назвали проходимцем.

– Гравер, конечно, мог быть среди партизан, – заметил Кедров, – но лучше бы для страховки документиком снабдить… Бумажка много не тянет, а весома… весома…

– Товарищ Кедров, пожалуй, достаточно об этом, – сурово остановил его Ушаков, – не отнимайте у себя время.

Кедров сдержался, сглотнул слюну, глаза его прищурились. Пробежавшую между собеседниками черную кошку прогнать не удалось. Он спросил о старых ранах, вписанных в воинский билет, не дают ли о себе знать.