Остров Беринга - стр. 10
Сейчас, гладя ее хрупкие вздрагивающие плечи, Лорка вдруг подумал о том, как удивительно сочетается в ней нежность и стойкость, слабость и несгибаемое мужество.
– Ну, будет, будет, – как взрослый маленькому ребенку, повторял Лорка. – Самое страшное уже позади!
Рыдания ее понемногу стихли:
– Что это я? – утирая глаза рукавом, Ульяна расправила плечи. – Даст Бог, выдержим. А ты, Лавруша, немедля обратно в постель!
Лорка послушно залез обратно в постель и сразу провалился в сон – крепкий сон выздоравливающего. Проснулся затемно. В избе вкусно пахло свежим хлебом: мать не доверяла здешним бабам, которых удалось разыскать в прислугу, выпечку хлеба, жалуясь, что у них тесто то пригорает, то кислит. Пекла хлеб сама, – так, как пекут его на родной Смоленщине: мягкий и пышный, он потом не черствел неделями, и на «Ульянину краюшку», как не раз говаривал отец, к нему на привалах «в очередь стояли».
Вот и сейчас она привычно гремела ухватом, вытягивая из печи румяные караваи.
«Странно, – сонно подумал Лорка. – Хлеб-то поутру пекут, да и в праздник работать грешно… Ох… так ведь утро и есть!»
Ранее, тусклое, зимнее. В оконце над темной линией леса мерцала маленькая звездочка.
«Может, и отец тоже сейчас ее видит», – вдруг подумалось Лорке.
Под окнами послышалась какая-то возня. Затем грохнуло в сенях.
– Кто здесь? – раздался тихий голос матери. Однако за дверью молчали.
– Кто здесь? – громче повторила Ульяна. Она, в отличие от беспамятного с добрый месяц сына, уже зналась с местным народцем, и без особой нужды даже из избы выходить боялась: экспедичные людишки-то были с бору да с сосенки, а уж о местных и говорить не стоило, – сплошь клейменые каторжане да укшуйники[7]. Потому, когда снова зашумели, к двери Ульяна пошла с ухватом.
Дверь распахнулась, ухват грохнул на пол. Ульяна обессиленно опустилась на лавку:
– Свен…
У отца с бровей и бороды свисали сосульки, шапка и ворот тулупа заиндевели.
– Отец! – Лорка рывком выпрыгнул из постели, прижался к холодному рукаву. Враз устыдился подступивших слез и принялся помогать отцу снимать задубевшую с мороза одежду.
Он много раз представлял себе эту встречу – еще до отъезда, в Якутске, в пути, в горячечном бреду – и всегда он, Лорка, вот так подбегал к нему, тыкался в отцовский рукав, а суровое лицо отца расцветало улыбкой.
Но сейчас улыбки не было. Высохший, небритый, злой этот человек был почти незнаком Лорке:
– Пошто приехали? – сняв сапоги и опускаясь на лавку, спросил он. – Стряслось что?
Лорка, растерянный этим будничным вопросом, поймал взгляд матери. Ульяна закусила губу и отчаянно замотала головой.
Отец тем временем достал из-за пазухи флягу, опрокинул остатки в рот.
– Пахнет хорошо, – крякнув, сказал он. – Хлебом-то угостишь?
Мать опомнилась, метнулась к печи. Отец руками отломил горбушку, уткнулся в нее носом.
– М-м-м… хорошо! – закрыв глаза, откинулся на стуле и с наслаждением принялся жевать.
Тишина воцарилась такая, что ее, казалось, можно резать ножом. Дожевав хлеб, отец снова приник к фляге. Потом достал дорожную чернильницу и спросил:
– А бумаги казенной, случаем, не запасли?
– Вот. – Лорка видел, что мать с трудом сдерживает слезы. Однако она, стараясь себя не выдать, молча достала привезенную из Якутска кипу бумаги, положила на стол. Смахнув на пол крошки, отец облокотился на стол: