Осиновая корона - стр. 102
Или всё-таки знает?
Порыв ветра из окна, принёсший запах зелени и влажного камня, пролистал страницы книги о травах и животных Ти’арга. Ежевика, значит… Уна вздохнула.
– Она ни за что не согласится.
– Да ну? – Индрис с сомнением цокнула языком. – А я почти уверена, что согласится. Вам давно пора поговорить начистоту.
– О моей магии или об убийцах на тракте?
– И о том, и о другом. – (Серебряные глаза Отражения изучающе прощупывали лицо Уны – опять). – Но вообще-то я имела в виду третье… Самое важное. Ты знаешь, о чём я, Уна. И сбор ежевики отлично подходит как повод.
Уна опустила глаза, стараясь удержать сбившееся дыхание. Несколько дней назад, на одном из занятий, их с Индрис беседа вдруг стала особенно откровенной. Наверное, этому поспособствовало отсутствие Гэрхо: мальчик-юноша унёс свою юркую костлявость на кухню – якобы чтобы помочь слугам с ужином, но скорее уж (как подозревала Уна) чтобы стянуть побольше кусков сладкого пирога и продолжить опустошать запасы варенья. Если бы мать знала, как вольготно Отражение чувствует себя на кухне и в кладовых Кинбралана, ему бы не поздоровилось. Никакая магия не спасла бы.
В том разговоре Уна призналась, что часто видит странные сны – то о прошлом Обетованного, то о родных и знакомых, то вообще непонятно о чём. «О, ночные кошмары – постоянные спутники Дара, когда он пробуждается. Тем более, если он так силён и крепок, как твой. Так что даже не пробуй беспокоиться об этом», – беспечно утешила её Индрис, выхватив пару кислых вишен из миски на столе.
На вишнях они отрабатывали чары невидимости – те самые, в которых Уна позорно провалилась в случае с кольцом. Оказалось, что дело просто в объекте: чем он жёстче и больше, чем сложнее будет протекать заклятие. Конечно, ни в одном из доступных Уне источников нельзя было встретить таких рекомендаций. Вообще, рядом с Отражениями многое в магии начинало казаться более ясным и каким-то… чуть ли не повседневным, домашним. Уна привыкла к почтительному трепету перед тайнами волшебства, но сейчас он исчезал, уступая место чему-то новому. Другому отношению, для которого ей пока было трудно подобрать имя.
Тогда Уна впервые за долгое-долгое время расслабилась; впервые за многие дни – если не считать зарождения зеркала, ошеломительно яркого воспоминания и самой большой загадки в её уроках. Ей захотелось окунуться в доверие к Индрис, как в тёплую ванну, и наконец-то рассказать ей то самое, тревожное, до сих пор нагонявшее жуть. Уна поделилась своим сном об отце, мёртвой лисе и розах. Она говорила спокойно, скупо и без лишних деталей роняя слова, но щёки горели, а сердце билось часто-часто, точно у влюблённой. Индрис, как всегда, пристально наблюдала за ней, а затем спросила: «А к чему склоняешься ты сама? Принять это за Дар или за собственные страхи?»
Вопрос звучал так нелепо, что Уна рассмеялась – но смех быстро угас, перейдя в какое-то старческое кряхтение. Она промолчала, хотя собиралась заверить наставницу, что подобных страхов у неё никогда не было. Что она никогда не сомневалась в том, кто её отец. Это был Дарет – безропотный и робкий лорд-калека, человек, которого она видела дважды в сутки, аккуратно и точно, как по часам; человек, от которого она всё детство слышала одни и те же слова. Лорд Дарет, мечтающий о людях, здоровых ногах и свободном, как прежде, Ти’арге. Во всём, до своего же глухого раздражения (если не сказать – злобы) покорный леди Море, заботливой супруге. Вечно кашляющий ценитель фруктов, а ещё – летних дождей и гроз; в этом их с Уной вкусы сходились.