Осенние истории. Рассказы русских писателей - стр. 15
– За здоровье хозяина!
– Нет, за меня что же… благодарю. Я должен был догадаться сам… – и я сказал: – За ваше искусство.
Ольга вскинула голову и с недобрым укором остановила меня:
– Ну, зачем же? Ведь это не искренно. Хозяин не любит театра, – как будто избегая назвать меня по имени, прямо пояснила она.
Но вместо сочувствия, которое ожидала найти в нем, тот совершенно спокойно возразил:
– А-а… Ну так что ж… И он прав… Театр в таком виде, как сейчас, особенно в провинции, отжил свой век. Он должен быть реформирован на новых началах. Это должно быть не лицедейство, а богослужение… религия… нужно снять покровы рутины, обнажить его, так сказать, как обнажали себя древние во время танцев. Культ Диониса и все в таком роде… Надо только смелость… Дерзание. Нагота священна…
Я ровно ничего не понимал в этой речи, которую он произносил с таким глубоким убеждением, закончив патетическими словами:
– Но это уже сделаем не мы… а вот… они… Feci, quod potui[1]. – Он указал на Ольгу. – Новые светочи искусства… За них, надеюсь, и вы не откажетесь поддержать мой тост.
Ольга вся вспыхнула и поднялась, но потом снова села, и стакан дрожал в ее руке, когда она чокалась со мною.
Аля глядела на меня во все глаза, и эти глаза смеялись:
– Оля, ты должна непременно дать прочесть хозяину «Религию красоты».
Ольга выпила вино, и лицо ее сразу заволоклось прозрачным и как будто влажным румянцем. Глаза мгновенно опьянели и остановились с благодарным восторгом на актере.
– Спасибо вам! Вы поддержали во мне эту веру в святость искусства. Я вам так благодарна… так благодарна, что никогда этого не забуду…
Он торжественно поцеловал протянутую ею руку.
Она сконфузилась, но, чтобы побороть это чувство, вызывающе обратилась ко мне:
– Теперь уж никакие силы не поколеблют мое отношение к театру. Меня предостерегали, что эта среда с предрассудками, что в ней все интриги и… Совершенно напротив. Это самый чудный народ. Самый чудный… И вот уж где нет предрассудков и всякого такого мещанства. Правда ведь, Валентин Петрович?
– Ну, вы, положим, несколько идеализируете…
– И нисколько не идеализирую… И вовсе нет… даже ни капли…
Она, видимо, мстила мне за мою нелюбовь к театру, может быть, даже ненавидела в эту минуту меня за то, что я так отговаривал ее от поступления на сцену, как будто предчувствовал, каким горем грозит мне оно. Но я сейчас любил ее еще острее, еще мучительнее, чем всегда, так как видел, что она верит в эту чистоту всем существом своим и, значит, сама осталась такой же чистой, как была.
Я все еще не терял надежды. Я искал случая остаться с ней наедине, чтобы сказать ей с глазу на глаз хоть два слова, напомнить, пробудить в ней прошлое.
И в то время, как я шел показывать актеру виноградную давильню, оставшись с ней на минуту вдвоем, я шепнул:
– Умоляю нынче вечером прийти к нашим камням.
Она опустила голову и испуганно ответила:
– Не знаю… Нет… Не знаю.
Аля оглянулась на нас и закусила свою полную нижнюю губу. Она не смеялась.
Но ведь она не сказала определенно: нет, – и я пошел туда.
Я пошел туда рано, когда закат еще не успел остыть на облаках и на море.
Берег был пуст, и оба камня стояли в согласном безмолвии под красным обрывом, и песок был тепел от дневного солнца, так что ноги ощутительно погружались в эту теплоту. Теперь эти камни представлялись чем-то вроде алтаря, около которого, может быть, через час произойдет обручение.