Осень в Задонье. Повесть о земле и людях - стр. 17
Конечно, потом, в каждой семье, что-то договаривали. Старшие Басакины, как все пожилые люди, ко сну готовились долго и засыпали не вдруг, перебирая день прошедший, его заботы. Тем более нынешний и вчерашний, тревожные.
За столом высказать сыну старый Басакин ничего не успел. А ведь накопилось.
Пришлось жене изливать душу:
– Взрослые мужики, а ума нет. Обиделся он, видите ли… Гаишник плохой попался. Вроде они бывают хорошие. Кому чего доказал? Бзыкнул, уехал.
– Как ты не поймешь? – заступилась жена. – Он за лето устал. С весны из кабины не вылазит. И эта милиция, бесстыжая…
– Если в такие годы уставать, что дальше будет? Я почему не устал? А мне ведь приходится порой и хуже. Гораздо хуже! – не выдержав, он возвысил голос, но тут же смолк, сберегая покой жены. И самого себя тоже. Всякое случалось в новой непривычной жизни. Недаром ведь – седина, морщины, хвори. Даже рубец на сердце, о котором знал только он.
Глава 4
Это случилось несколько лет назад, на одном из хуторов. Обычное дело: поехал старый Басакин землю «выделять в натуре»: карты, теодолит, лента, колышки. Начал работать. И вдруг стали сбегаться люди, местные жители.
– Ты чего тут хозяйничаешь?! – стали шуметь. – Чего вымеряешь?!
Он объяснил:
– Все делаю согласно постановлению. Землю выделяю не я, а районная администрация. Земельный комитет выдает свидетельство. Я – человек подневольный. Мне сказано, я лишь выделяю в натуре, съемку провожу, колышки забиваю.
– Засунь себе свои колышки в зад и катись отсюда. Это земля наша, от веку. Тут хуторская скотина пасется. А ты ее либо Магомеду меряешь?
Басакина обступили. Лица у людей суровые, речи злые.
– Еще раз говорю: я – подневольный. Землемер. Мое дело в натуре…
– В натуре! – перебили его. – Крутяк нашелся. Не колышек, а кол осиновый ты нам загоняешь! Это – наши попасы! Ты либо глупой? Или глухой? Ухи прочистить? Понимаешь, наши… Это же Майской лог и Летний лог! Тебе любой скажет, что это наши попасы. Для хуторского стада. Для свойского. От веку. А ты не спросясь суешься со своей турундой. Стараешься для Магомеда. Угождаешь ему. А у всего хутора забираешь.
– Разве это я? – оправдывался Басакин. – Вы где были и чего думали? Магомедов писал заявление. Его рассматривали. Объявление давали в газете. Вы почему не предъявляли свои права? А теперь на меня кидаетесь. Я у вас крайний.
Старая женщина с клюкой подошла близко к Басакину, стала стыдить:
– Ведь не молоденький, седоклокий. Наш человек… Я твою матерю знала. А ты чего творишь? Продаешь за копейку. Нас и без тебя со всех сторон обчичекали: колхоза нет, школу, почту закрыли, больницу разорили. А теперь и последнюю землю, наши попасы отбираешь… А мы ведь только от скотины живем. Будем теперь кланяться Магомеду? Налог платить? За свою землю? Ты уж тогда и кладбище ему отдавай. С могилками!
У старой женщины – черное лицо, черные руки и слова черные.
– Бога ты, видно, не боишься. Так вспомяни родителей своих покойных. Они все видят, – указала она черным перстом в небо. – Как ты землю нашу родную!.. Продаешь за копейку.
Она заплакала и вдруг упала. Басакин бросился ее поднимать, но его оттолкнули: «Иди отсюда! Пока не получил!»
Как он уехал и далеко ли, из памяти вышибло. Видел лишь черную старуху, на мать похожую, и чуял боль, которая не позволила долго ехать.