Оркестр меньшинств - стр. 54
Он поднялся, сделав над собой огромное усилие, прикоснулся к плечу Ндали и шепнул ей в ухо, чтобы она перестала плакать. Он нежно помог ей встать, но она противилась, ее слезы, смешиваясь со слюной, оставляли пятна на платье.
– Оставь меня. Оставь меня, – сказала она. – Дай мне побыть одной. И что же это за семья такая? Что это за семья?
– Все в порядке, мамочка, – ответил он, не шевельнув губами и сам удивляясь, как ему удалось произнести эти слова.
Он положил руки ей на голову и нежно провел пальцами до самой шеи. Потом склонился к ней и поцеловал в губы. Прежде чем они вышли из дома, он в последний раз бросил взгляд на картину и заметил то, что прежде ускользнуло от его внимания: люди в нижней части картины восторженно подбадривали человека, возносящегося в небеса.
Чукву, я своими глазами видел, что может позор сделать с человеком. Как это нередко происходит, стыд наполнил моего хозяина гнетущим страхом, страхом перед тем, что он может потерять Ндали, как уже потерял бо́льшую часть того, что имел раньше. Его страх нарастал в последующие дни, когда она предпринимала тщетные попытки переубедить свою семью. Эти дни растянулись в недели, и к третьей неделе стало ясно, что переубедить их не удастся. Когда Ндали вернулась после ссоры с родителями, он принял решение: он должен сам изменить ситуацию и предпринять что-нибудь. Все утро шел дождь, но к полудню появилось солнце. Она, исполненная горечи, приехала прямо с занятий в Утуру. Он работал на своей маленькой ферме, когда она заехала на дорожку, по обеим сторонам которой располагались угодья. Он находился в самом дальнем конце фермы, где его отец поставил забор, частично разрушившийся после сильных дождей, в год, обозначаемый Белым Человеком как 2003-й. В двух футах от забора проходила длинная водосточная труба, которая шла вдоль улицы, а за ней располагалась длинная главная дорога. Он, глядя, как она вышла из машины и двинулась к дому, понял, что она его не видит. Он бросил мотыгу и клубень батата, для которого копал ямку, и побежал в дом.
Он вошел в дом все еще в грязном козырьке и испачканных рубашке, брюках и фермерских шлепанцах, покрытых глиной и всякими выполотыми им сорняками.
Она стояла, закрыв лицо руками, повернувшись к стене.
– Мамочка, кеди ихе мере ну?[44] – спросил он, потому что в минуты напряжения переходил на язык, к которому был более привычен. – Почему ты плачешь, почему ты плачешь, мамочка? Что случилось?
Она повернулась, хотела его обнять, но он сделал шаг назад, потому что был в грязной одежде. Она остановилась в дюйме от него, посмотрела на него красными глазами.
– Почему они так поступают со мной, обим? Почему?
– Что случилось? Скажи мне, что случилось?
Она рассказала: ее отец спрашивал, встречается ли она все еще с ним, и угрожал ей. Вмешалась мать, сказала, что он слишком строг, но отец продолжал, словно и не слышал ее.
– Все в порядке, – проговорил он. – Все будет в порядке в конце концов.
– Нет, Нонсо, нет! – возразила она, снова хлопнув ладонью по стене. – Ничего не будет в порядке. Как оно может быть в порядке? Я больше не вернусь в этот дом. Не вернусь. Лучше умереть. И что же это за семья такая?
Он видел ее ярость, и сердце переворачивалось у него в груди. Он не знал, что делать. Старые отцы в своей щедрой мудрости говорят, что человек, спасая других, спасает себя. Если ее невозможно спасти из той ситуации, которая связала их, как невидимые веревки, то невозможно спасти и его. И ничто на самом деле не будет в порядке. Он смотрел на нее – она сделала несколько шагов к двери, остановилась, прижала руки к груди. Потом повернулась к нему: