Оренбургский платок - стр. 14
Мне и вовсе худо-нахудо.
Молоком отхаживали.
Нашатырём виски тёрли. Нюхать давали…
Очнулась…
Тут-то моя доброта-свекровь и ну задавать звону свадьбе:
– Ну нашто тако нурить[88] человека?! Это у нас тако принято. А у них тако не принято. Она не можа… Да на кой лядо принужать-та? А не дай Бог, помрё, чё будем делатьта?
А не померла Аннушка.
Ой да ну…
12
Дело толком красно.
Они там, в Крюковке, сеяли коноплю, лён. Пряли и ткали холсты. А я знай ажурные вяжи свои паутиночки.
Сижу у окна со спицами.
Печливый[89] дедушка – звали его дедака Аника, был уже под годами – крадкома, уважительно так спрашивает:
– Нюронька! А чего эт ты вяжешь-та?
– Платок.
– А што ж за така за кисейка-та?
– Довяжу, посмотрите.
– Да как жа ты вяжешь-та без гляденья?
– Привыкшая… Пальцами слышу, где рисунок, где наружная петля. У меня пальцы – глаза.
– Эко дивьё… дивица… А Господи, твоя воля!
– Да-а… У всех у жёлтинских, кто при платке обретается, чутьё в руках кощее. Вот возьму что в одну руку, возьму в другую – разнь в пять граммушек скажу.
– А Господи, твоя воля!
– Бывалко, принесёшь кладовщику выработанный платок. Не глядит. Тронет – иле враз примет, иле садись выбирай волос. Пальцами зорче рентгена видит хлопистый, сорный пух! Этого живого рентгена не обманешь.
– А Господи, твоя воля! Пошшупал, дал красну цену рукодельству… Чудно…
Связала я первый платок – вся Крюковка перебывала в дому.
– А батюшки! А узорчики-та каки приятныя!..
– То как садики. А то как какими кругляшками…
– А во поглянь! А во!.. Больша-а Нюра плетея!
– Да как жа эт можна-та исделать красоту таку?!
Свекруха-добруха, гордая такая за меня, входит в генеральское пояснение:
– А матушки! А Нюронька-та моя не печатает-та, не ри– сует-та. Вы-вя-зы-ва-ет!
Сработала я три платка, да и пустились мы с самим свёкром Иван Васильчем на преименитую Макарьевскую ярмарку в Нижнем Новгороде.
Только вынула из сумки один платок, подкатывается поперёк себя толще бабища. Ведёрный чугун[90] нашлёпнут на плечи. Шеи будто и не бывало. Позабыл Господь выдать. Какая-то вся короткая, обрубистая. Ростом не вышла, вся вширь разлилась.
На первый же скорый глаз что-то не глянулась мне эта кобзéлка.
Ну, взяла она мой платок за углы. Пальцы жирные, сытые.
И жалко мне стало. Я корпом корпела… Ночей не спала, все жилочки из себя тянула. И кто ж снял мои труды? Невжель этой простошныре носить? Ой, не надо! Моя воля, выдернула б назад…
Бабёшка встряхнула моё серебристое облачко.
– Почём? – Голос у неё холодный. С хрипотой.
Я к самому:
– Папань! За что отдавать-то?
Молчит.
Уставился на покупщицу – та мёртво вкогтилась в платок.
Вижу, большие мильоны с неё дёрни, отдаст.
Губы кусает мой свёкрушка. Взопрел. Не дай Бог продешевить!
– Дамочка… А ну… Слухай-внимай. Ну отодить… Отодить от этого вопроса! – тычет глазами в платок.
– Гражданин! Я вообще-то, кажется, покупаю. Не оты– маю…
– Ишшо она отымать… Пустите! – Свёкор выдернул платок. – Отодить на одиный секунд. Христом-Богом, стал, прошу.
Коротыха повела плечом. Отступилась.
Со стороны зыркает на платок, как лиса на кочета при хозяине в отдальке.
– Нюрушка! Доня! – шепчет мне сам на ухо. – Ко мне такой важняк товарец в жись не забегал. Откуда ж знать ценушку? Говори, дочушка, чоба не слыхала эта мамзелиха.
– А что говорить?
– В Жёлтом-то по каким деньжонкам пускали?