Оранжевая комната - стр. 22
Дверь за Тамарой закрывалась громко – хлопком.
После этой процедуры оповещения заснуть было невозможно. И мы все, как по команде спускали ноги с кровати в поисках тапочек. Пятиминутная тишина без Тамары – настоящее блаженство – как пауза в семейном скандале. Только одной было комфортно рядом с Тамарой – Елизавете.
Они были одного возраста – за 60, но выглядели по-разному, как Дон Кихот и Санчо Пансо – только наоборот: массивное тело Тамары против сухопарой Елизаветы. Это «против» чувствовалось во всем.
– Лизка, ты опять… – Иначе Тамара ее не называла: небрежно и снисходительно, как нерасторопного слугу.
– Совсем, старая, рехнулась, ну-ка, давай мне хлеб!
– Лизка, принеси мне воды и не толкай мою кровать!
– Ты чо, дура? Молчи, лучше!
Елизавета на «Лизку» откликалась безо всякого чувства обиды: скоро и послушно. Тамаре ни в чем не перечила, слушалась, как подданная царствующую особу и с готовностью выполняла все поручения. Только иногда робко шептала:
– Ну, что тебе все не так?
Готовность подчиняться она выражала всеми средствами: тихим голосом, опущенными вниз глазами и закрытой – подбородок на грудь, руки – на коленях – позой. Когда Тамара была не в духе, Елизавета садилась на кровать, опиралась руками о ее края и болтала ногами – как провинившаяся школьница в ожидании наказания.
Внешне она действительно напоминала школьницу. Ростом маленькая, на голове – хвост из обесцвеченных волос, собранный заколкой со стразами. Такая прическа, в сочетании с высохшей, как печеный картофель, кожей, не скрывала ее возраст, а подчеркивала. Но Елизавета об этом, похоже, не думала: без смущения и скидки на обстоятельства без меры пользовалась косметикой – красила черным брови, густо пудрилась и покрывала толстым слоем красной помады губы. В украшениях она себе тоже не отказывала: золотые кольца – через палец, две цепочки на шее, цепляющиеся за неровности гусиной кожи, и три браслета на запястьях. От этого изобилия благородного метала она выглядела нелепо – как стареющая королева, примеряющая драгоценности своих фрейлин.
Молчание и покорность Елизаветы – как занавес, скрывающий в глубине сцены главное действие. В ней так остро чувствовалась злость – по всегда суженным зрачкам и сомкнутым губам, что рядом с ней всегда появлялось предчувствие беды. Ощущение – вот-вот грянет гром. И не случайно: Елизавета была полна агрессией. Она просыпалась в ней внезапно, была нелепой и беспричинной, возникала по пустякам, но выплескивалась быстро, как остатки горячего чая.
Как и на этот раз. За обедом, во время разговора о близких, женщина с грустными глазами говорит:
– Мне все равно, родная она мне внучка или нет. Я ее воспитала с двух лет и очень люблю. Елизавета вдруг резко отпрянула, соскочила со стула и взмахнула руками, как испуганная курица – крыльями.
– Что ты несешь? У меня тоже такая есть, у невестки от первого брака: ни мне, ни сыну не родная. Да какая она мне внучка! Хренучка! Не успеешь обернуться, как квартиру оттяпает. Того и гляди, на улице останусь.
Елизавета дернула стул с железными ножками за спинку и заелозила его по полу. На звук скрежета лицо женщины сморщилось, а в глазах появилась тревога.
– А ты чо, из своей квартиры кладбище хочешь сделать? – Осекала ее Тамара.
– Кладбище – не кладбище, а все мое. И никому не отдам!