Она доведена до отчаяния - стр. 33
Бабушка бросила на меня встревоженный взгляд и понизила голос:
– Не забывай, что рядом стоит ученица церковно-приходской школы, и я не считаю, что нижнее белье священников подобает обсуждать в присутствии юных леди.
Мать вздохнула. Сизый дым струился из ее ноздрей.
– Два шестьдесят два, Пирс-стрит, – пробормотала она. – Дом репрессий.
Бабушка схватила кухонное полотенце и замахала на мамин дым.
– Ненавижу этот отвратительный запах! Дешевка! Весь дом пропах дешевкой!
– Кстати, о громогласных осуждениях: если женщина курит, это не означает, что она…
– Я гляжу, ты уже и сквернословишь, мисс Выскочка!
– Мама, «громогласные осуждения» – это не ругательство, спроси у отца Дуптульски.
– В мое время женщины знали свое место!
Мама вытаращила глаза на потолок – или на Бога – и обратилась ко мне:
– Женщине дозволяется быть одним из двух, Долорес: Бетти Крокер[7] или шлюхой. И знай свое место, даже если это тебя убивает.
– Что делает тебя таким авторитетом в этой области, хотелось бы мне знать? – раскипятилась бабка.
– Мама, я что, по-твоему, семь месяцев в Диснейленде провела?
Мы с бабушкой отвели глаза.
– Возьмите бедную Мэрилин Монро, например, – продолжала мама.
У бабушки гневно расширились глаза:
– Сама ее бери! Мне она не нужна, ни например, ни иначе.
Смерть Мэрилин Монро, которую наконец настигла ее порочность, была любимой темой моей бабки. По ее мнению, место Мэрилин в той же мусорной корзине, что и Роберте, живущей напротив.
– Но, мама, разве ты не понимаешь, что бедняжку загнали в угол? В силки всеобщих ожиданий? В душе она оставалась испуганной маленькой девочкой. В больнице я прочитала о ней книгу.
Бабка так сжала губы, что они побелели. Она медленно поднялась, подошла к пластмассовому подносу со своими лекарствами, взяла таблетку от давления и заговорила, обращаясь к плите:
– И это она говорит о секс-бомбе, из-за которой три фильма были запрещены Легионом приличия. И это она говорит о женщине, у которой не хватило скромности даже покончить с собой, накинув хотя бы халат!
Несколько дней мама с бабкой не разговаривали. Бабушка в основном сидела, нахмурившись перед сериалами и вестернами, или ходила за моей матерью со спреем «Глейд». Однажды, когда по телевизору шла реклама сигарет «Салем», бабка высунула экрану язык и издала неприличный звук. Когда она хотела что-то сказать моей матери, передатчиком становилась я:
– Долорес, скажи этой дымовой трубе, что у моей кузины Флоренс опять проблемы с желчным пузырем.
Или:
– Долорес, сообщи лучшей подружке Мэрилин Монро, что врач сказал – у меня давление зашкаливает.
Ни с одной из вакансий, на которую мать писала заявления, ей не перезвонили. Каждый вечер после ужина она надевала бушлат, наматывала на шею полосатое кашне, надевала наушники и прикрепляла шагомер к резиновому сапогу.
– Хочешь со мной пройтись? – спрашивала она. Я не хотела. Я была молчаливым детективом, подмечавшим каждый признак маминой странности. Например, она заваривала чай с двумя пакетиками, а не с одним, или говорила «Годится», когда ты даже ничего не спрашивала. Она уходила на час и возвращалась с красным лицом и мокрым от холода носом. Открывалась задняя дверь, и топот ее сапог в чулане всегда удивлял меня. Всякий раз, когда мать уходила, я внутренне готовилась узнать, что безработица или бабка ее доконали и она пешком пошла в больницу, чтобы снова стать сумасшедшей. Я не могла пойти с ней гулять. Не могла.