Омут Присказка - стр. 17
Кот, морщась и недовольствуя своим положением, осторожно ступал по мокрым камням узкой улочки, аккуратно вытирая каждую лапу, едва касаясь земли, чтобы избавиться от неприятной влаги. Он двигался величественно, непринуждённо перебирая задними конечностями, держа туловище прямо и высоко подняв голову, каждый раз поправляя на плече кожаный ремень гуслей.
И вдруг вечернюю сырость прорезал отчаянный, душераздирающий детский плач, пронёсшийся из старого деревянного дома с крохотными окнами-щёлочками, спрятанного среди заросших дворов и заброшенных садов.
Подойдя к ним, Любомир осторожно постучал в одно из них. Сразу же, раздвинув штору, к мальчикам высунулась бородатая голова. Это был отец беспокойного ребёнка. Сейчас его вид ничем не отличался от какого-нибудь Нечистого: воспалённые глаза, красные, как маки; серое осунувшееся лицо, бледное, словно праздничная скатерть; взъерошенные волосы, давно не видавшие гребня. От увиденного Баюн даже отпрянул назад, испуганно мяукнув: “Тырта!”, но через мгновение, виновато озираясь, исправился:
– Откройте, дверь дома своего, милостивый хозяин! Сердцем чую – терзают вас печали несчётные, да тяжкий груз забот душою тяготит. Откройте дверь настежь, позвольте мне переступить порог ваш скромный, ибо ведаю я истинную причину невзгод ваших. Пусть мой голос тихий раздастся под сводами жилища, дарует покой сердцу вашему.
Замечая сомнения в лице мужчины, мальчики положительно закивали головой и отец ребёнка, знавший и близнецов и кузнеца, скоро запустил гостей в дом.
Сквозь сумрак комнаты разносился нескончаемый плач – пронзительный, надрывающий душу звук, будто тонкие нити тишины разрывались одна за другой. Этот крик резал уши, пробирал до самого сердца, оставляя горький след боли и отчаяния. Однако детский голос был не единственным эхом страдания в доме.
Угол возле потрескивающей печи приютил женщину, чьи заплаканные глаза словно хранили всю скорбь мира. Она тщетно пыталась спрятаться от всевидящего взгляда Кота, прижимая руки к лицу, пытаясь удержать расползающиеся края собственного горя. Рядом неподвижной статуей стояла старуха, сгорбленная годами и бедами, уткнувшая свое морщинистое лицо в ладони, чтобы слезы бессилия оставались невидимыми никому, кроме себя самой.
Отложив гусли, Кот мягко опустился на четыре лапы и, задрав хвост, в один прыжок оказался на кроватке малыша. Баюн несколько минут, осторожно перешагивая малыша, ходил по лежанке, заглядывая то под неё, то вставал на стену, тыча носом в брёвна. В концовке Кот бесшумно спрыгнул вниз и, усевшись перед кроватью, прижал гусли к белому брюху.
Кот Баюн степенно шевелил лапками, точно бы проверяя остроту когтей о незримую дощечку. Те, кто находился в тот час дома, ощутили, как от жёлтого пламени его взора потёк волшебный золотой дымок, медленно растекаясь повсюду вокруг – прозрачный и едва уловимый, он мягко окутывал комнату своим невесомым покрывалом. Нежная пелена ласкала стены, плавила углы, лениво обвивала потолок тонкими кружевами и тихо стелилась пушистым ковром по гладкому полу.
И вот вдруг дом наполнился дивной музыкой, такой чарующей и нежной, какой ещё никто нигде не слышал. Голос Кота лился сладко, шелестяще и мерцающе, подобно серебристому звону крошечных хрустальных колокольцев, качающихся на лёгком ветерке летней ночи.