Оловянные солдатики - стр. 4
– Ты вообще женственная. А вот Самсонова мужиковатая. И Редькина тоже.
Интересно, как это Макарову могло так казаться, когда у Редькиной со всех сторон так и перло? Она носила второй размер лифчика. Перед физкультурой девчонки переодевались, поворачиваясь друг к дружке спиной, стесняясь либо своих объемов, либо белья. Аня же стеснялась своей недоженскости, почти детского тела.
Макаров высморкался и сказал нарочито громко:
– Что-то много соплей, – имея в виду ее хваленое сочинение. Он всегда выдергивался, когда кого-то хвалили.
Леша Вулич срезал с последней парты:
– Ты бы так не смог.
Фамилия придавала Леше определенный флер. В его поступках действительно сквозила отчаянность. Макаров же любил «сажать в лужу» училок. Предполагали даже, что он дома заранее готовит вопросики на засыпку. Однако он как-то умудрялся никогда не доходить до конфликта. Аня думала, что это, наверное, и называется «хитрость».
Домой с Нинкой Семеновой пробирались под ручку сквозь мокрый снег. Они были одного роста, одинаково подстрижены… Правда, за Нинкой вовсю уже ухлестывали парни, а она умела их отшивать так, что они ухлестывали еще больше. Даже школьная форма сидела на ней удачно, облегая фигуру, притом в тон ее светло-кофейных глаз. У Нинки постоянно случалась какая-нибудь любовь. Вернее, сама любовь никуда не исчезала, просто менялся ее объект.
– Мама говорит: ну что они тебе все звонят, звонят? – Нинка плотно прижималась к подружке. – Днем звонят, ночью… Ломакин в семь утра позвонил…
– У Ломакина мне, кстати, фигура нравится, плечи…
– Да ну, он «копейка» пишет через два «п», целуется слюняво… Мама говорит, что у нее нервы. А у меня как будто не нервы. Мне только осенью из зуба нерв драли. Тебе когда-нибудь драли?
– Не-а, не драли.
– Вот выдерут – узнаешь, что такое нервы. Да, Ломакин еще брюки в сапоги заправляет… А врачиха странная такая, говорит: «Жалею я каждый раз эти нервы!» А чего их жалеть? Болит – значит, надо драть, а то рожу разнесет – мама не узнает. А она мне: «Так ведь сперва мышьяком придется убить». Ну так убейте! А она: «Как же убить, когда он живой?»
– Нерв?
– Да. Я и говорю: жить мешает. А она: «Зубная боль – признак молодости». Во дает!
Аня ненароком прикинула свой возраст:
– А помнишь, давно, еще в сентябре… – сентябрь в самом деле казался ей невообразимо далеким, как Антарктида, – мы с тобой так же шли…
Нинка охнула, уловив, что за зиму они катастрофически выросли, даже больше: прониклись взрослым цинизмом.
– Я осенью влюблялась по-доброму, – продолжала Аня. – А сейчас во мне злость живет на всех. Нервы, наверное, эти самые… В школе я «вумная», дома замкнутая, а какая на самом деле… И любовь жестокая стала, жадная…
Аня осеклась: навстречу, прямо на них, вынырнул из снега Саша Порошин. Он безразлично кивнул им обеим и проскочил мимо, задрав воротник пальто. Саша учился классом старше и носил мышиное пальто восемь месяцев в году. (Он был сыном школьной дворничихи.) Мышиное пальто не имело значения – Аня переживала, не слышал ли он мимоходом про жадную любовь. Фраза Ане самой стала казаться глупой, но она же относилась к нему. Аня часто воображала, как идут они с Сашей Порошиным по улице, взявшись за руки, и кругом сирень, и вечер теплый… И такая в воздухе разлита нега, а они куда-то идут, взявшись за руки. Ничего другого ей просто не приходило в голову.