Олег. Романтическая история о великом князе по мотивам русской летописи «Повесть временных лет» монаха Киево-Печерского монастыря преподобного Нестора-летописца - стр. 2
– Приведи-ка мне ввечеру вон ту, только пусть в бане отмоют! – тихо сказал князь и кивнул в сторону уходившей девушки.
– Которую? – В глазах Родьки играла ухмылка – он переводил глаза с девушки на бабу, в его ушах ещё стоял стук копыт, но он расслышал князя.
Князь указал на девушку.
– А баба, князь, – Родька указал на бабу, – женка твоего сотского.
– Это которого?
– Радомысла…
– Этого старика? – удивился Олег. – А девка?
– А девку Радомысл из Царьграда привёл, прошлый год. Хотел выкупить, да греки заартачились, так силой отбил, а выкуп наземь бросил – еле ноги унёс.
«Вот она – правда, что люди говорят, что не стало древнего закона в Царьграде!» – подумал Олег и окончательно уверился – быть походу!
А Родьку озадачил вопрос «про старика», он выпятил губу – он точно знал, что Радомысл на два года младше Олега, на шестой десяток, и не знал, как ответить, и вдруг вспомнил, о чём князь попросил его вначале.
– А сам? Сам чего не отмоешь?
– И сам отмою. – Князь и ближний отрок по имени Родька рассмеялись. – Только пусть отмоют от того, от чего мне отмывать уже не понадобится, а дальше я уж… как-нибудь! Или… чего смотришь?
– А ежли заартачится? – вывернулся Родька.
– Тогда пускай в огороде возится, или ты возьми…
Родька посветлел глазами, девка была хороша, он её уже видел.
– А кому отмыть?
– Баб на подворье мало, что ли, не тебе же…
– Твоя воля, князь!
Отрок явно хитрил, и Олег погрозил ему плетью:
– А когда дело справишь, иди челны сечь, а отмыть вон ей поручи да отблагодари, – сказал князь и показал на Ганну. – А то, знаю я, скажешь, что заартачилась. – И он притворно замахнулся на отрока.
Был конец апреля, Днепр поднимался, вода заливала низкий левый берег и луга, тёплый воздух распространялся по земле, вот-вот зацветёт черёмуха и сазан пойдёт на нерест, а ручей Почайна, приток с правого берега, превратился в полноводную реку.
«Вот. – Ганна поставила ногу на ступеньку, упёрлась одной рукою в коленку, а другой прижала к груди поднятую из свежевырытой кладовой кадку с мочёными яблоками. – Не дурил бы, – она смотрела вслед удалявшемуся князю и думала про своего мужа Радомысла, ближнего княжьего дружинника, – не упирался, как годовалая тёлка, что на убой ведут, щас бы князь… – она бросила взгляд на свою ношу, – откушал бы моей стряпни, в моём доме, за моим столом, а не гоготал бы со своим отроком и наконец понял бы…»
Но она не додумала этой своей мысли, Родька не дал. Отрок подъехал к Ганне прямо через грядки, Ганна его знала, он часто прибегал от князя к Радомыслу с поручениями.
– Забираю я, Ганна, твою девку, – сказал Родька, сидя в седле над Ганной, потому что она ещё не поднялась из холодной кладовки, ещё оставалась ступенька. – Тока князь велел её отмыть… Сказал, чтобы ты отмыла, а вечером, как хлопоты кончим, я за ней приду… И вот тебе! – договорил Родька и подал серебряную гривну. – Это от князя, чтобы ни ты, ни Радомысл урону не понесли… Купишь себе другую…
Ничего не поняв, Ганна протянула руку, и в её ладони оказался тёплый от ладони Родьки слиток, тяжелёхонький и бархатистый на ощупь. А Родька повернул низкорослую свою лошадку и ударил плёткой. Ганна заслонилась рукавом, земля из-под копыт полетела в лицо, она сплюнула, и только тут до неё дошло, что ей только что было сказано.