Охота - стр. 26
Эсме и Шафин, насколько я могла разобрать, обсуждали свадьбу, где она побывала тем летом, и Шафин вроде бы знал всех участников. Лицо Шафина не выдавало никаких чувств, но опять-таки, напомнила я себе, если он все эти годы дружил со Средневековцами, они и так знали о нем все, что им требовалось. Если они действительно подбирают кандидатов, у Шафина самая правильная родословная.
Единственным утешением за ужином служила еда, наивкуснейшая. Какой-то белый суп, со сливками и пряностями, рыба тоже белая, плоская, под зеленым соусом, кусок мяса с жареными овощами. У мяса был необычный привкус.
– Что это? – спросила я Пирса.
– Оленина, – ответил он.
Набив полный рот, я виновато покосилась на головы оленей, смотревшие на меня со стены, а те покосились на меня с упреком.
Вскоре я заметила, что Пирс не только ведет себя, как мужчина средних лет, но и пьет так же. Я-то придерживалась воды, мне и одного бокала шампанского, выпитого в гостиной, хватило для головокружения, а Пирс последовательно перепробовал все вина, переходя от одного сорта и цвета к другому в зависимости от нового блюда: суп и рыбу запивал белым, мясо красным, после десерта перешел на желтое вино из маленьких рюмок. Когда же появился портвейн, темный, как кровь, дела пошли совсем худо.
До того мы болтали понемногу, обращаясь то к одному соседу, то к другому, но когда еду убрали со стола и слуги исчезли, разговор сделался общим, в нем участвовали все, и тут-то пролилась первая кровь.
– Хватит про отца, – заявил Пирс, когда разливали портвейн. – Расскажи про свою мать.
Внезапно все затихли. Навострили уши.
Я набрала в грудь воздуху:
– Мама ушла, когда мне было шестнадцать месяцев.
Пирс подался ко мне, глаза его остекленели, речь была смазанной.
– Отчего?
Я видела, как Шафин быстро и зло глянул на Пирса.
Поправив на тарелке сырный нож, я ответила:
– Не знаю.
Я надеялась, Пирс на том и отстанет. Не тут-то было.
– Мамоська тебя не любиила? – омерзительно просюсюкал он.
Я пожала плечами.
– Видимо, нет, – постаралась я ответить как можно беспечнее, только бы он прекратил расспрашивать, я не смогу больше сказать ни слова. Ком застрял в горле.
К счастью, Пирс отвернулся и заорал через стол:
– А ты, Шерфонная? Твоя мать тоже стерва?
– Я вовсе не говорила… – запротестовала я.
– Ш-ш, – остановил меня Пирс, покачнувшись в мою сторону и приложив палец к оттопыренным губам – чуть не промахнулся. – Я задал. Шерфон. Вопрос.
Он снова обернулся у Шанели, та побледнела – белее своего платья.
– Так что, Шанель? Какая у нас мамочка? Редкостная стерва, надо же девочке такое имечко придумать.
Шафин уронил нож на десертную тарелку, грохнуло, точно выстрел. Все подскочили, но смотрели по-прежнему на Шанель, в упор. Внезапно стало очень важно дождаться ее ответа. Я оглянулась на Генри: неужто он не положит этому конец? Но и Генри не сводил глаз с Шанели.
Шанель села ровнее, выпрямилась. Посмотрела Пирсу прямо в глаза и отчетливо произнесла:
– Мамуля очень хорошая.
Она сказала «мамуля».
Под многими слоями тщательно выученной речи «высшего класса» затаился привычный ей простонародный язык и в минуту сильного стресса прорвался. Шанель заговорила с акцентом, как и я, как персонажи «Улицы коронации». Тут-то я поняла, как опасно прикидываться не тем, кто ты есть, и порадовалась, что сама я даже не пыталась отделаться от акцента. Насколько хуже было бы все время притворяться одной из них и вдруг нечаянно споткнуться – уж лучше всегда говорить так, как мне привычно.