Огненные времена - стр. 19
Через секунду к нему полностью вернулось сознание. Он был монахом, находился в Каркассоне и лежал на полу кельи, предоставленной ему братьями-доминиканцами. И ему снова было неловко за дурные мысли об аббатисе, и он еще больше был озадачен приснившимся ему сном о воине.
С поспешностью, порожденной отвращением, он сел и одной рукой привел себя в порядок, промокнув выплеснувшееся семя складками широкого нижнего платья, настолько быстро, чтобы не дать себе возможность получить удовольствие от прикосновения. Неожиданно в дверь застучали.
– Да? – Мишель выпустил из руки влажную ткань и попытался успокоить дыхание.
Это не могло быть время первой молитвы. Да и колокола не звонили.
– Это брат Андре, – последовал ответ, шепотом, чтобы не разбудить остальных. – Можно войти?
– Конечно.
Тонкая деревянная дверь приоткрылась, и в щель шириной не более локтя бесшумно проскользнул пожилой горбатый монах. Трепещущий свет лампады освещал его лицо, оттеняя морщины вокруг рта и глаз, придававшие ему чуть ли не вампирский вид.
– Брат Мишель, – прошептал старик напряженным, таинственным голосом. – Отец Шарль серьезно болен. Он послал за тобой.
Мишель мгновенно вскочил, сорвал рясу с крючка на стене и натянул ее на себя. Воспоминание о сне тут же исчезло, уступив место беспокойству.
– Болен?
Брат Андре перекрестился и еле слышно выдохнул одно-единственное зловещее слово:
– Чума.
III
Священника уже перенесли из монашеской кельи в более удобное помещение: в комнату для гостей, обставленную мебелью, достойной украсить жилище знатного горожанина; там была настоящая кровать с периной и подушками. Рядом, на изящном резном столике, горели в шестирожковом подсвечнике две свечи, отбрасывая неровный свет.
Однако отец Шарль, судя по всему, был не в состоянии оценить смену обстановки; он метался на постели, стеная, дергая руками и ногами, мотая головой из стороны в сторону. Иногда его глаза крепко закрывались, иногда широко распахивались, и тогда в них стоял ужас от какого-то жуткого видения, явившегося ему.
Рядом с кроватью сидел на табурете другой монах. Он тоже был старше Мишеля, ему уже шел четвертый десяток.
Когда сопровождавший Мишеля брат Андре удалился, доминиканец, ухаживавший за больным, встал и сделал предостерегающий жест рукой. Приглушенным голосом, словно не желая, чтобы пациент слышал его, он сказал:
– Это чума. Вы уже...
– Это неважно. – Мишель подошел к постели. – Я помогу ухаживать за ним.
Отец Шарль хрипло закашлялся. Доминиканец тут же приподнял его за плечи и приложил к его губам платок.
Аккуратно стирая с бороды и усов отца Шарля мерзко пахнущую смесь крови и мокроты, монах тихо сказал Мишелю:
– Тогда с еще более глубоким сожалением скажу тебе: это чума худшая из всех видов чумы. Это та, что селится в легких. Почти все заразившиеся ею умирают. Если Господь хочет прибрать его к себе, мы узнаем об этом дня через два. Я уже позвал священника.
Поначалу Мишель не почувствовал никакой скорби, лишь холодное, глубокое удивление. Потом вдруг вспомнил, что нужно сделать выдох, и, осознав это, испытал почти непереносимую душевную боль. Но как-то справился с нею и не заплакал. Монах, однако, заметил его состояние и сказал извиняющимся голосом:
– Вспышки все еще случаются, особенно в деревне. Виноваты воздух и эта странная внезапная жара...