Огнем и мечом - стр. 54

– Лучше, ваша милость, рисковать, на нашей стороне сражаясь. Но сдается мне, что ты деньги попусту тратишь на угощенье, ибо таким путем их на нашу сторону не склонить.

– Я? Деньги трачу? За кого ты, сударь, меня принимаешь? Разве не довольно, что я запросто держу себя с хамами, так еще и платить? Фавором я полагаю позволение платить за свою персону.

– А Богун этот что тут делает?

– Он? У него, как и у прочих, ушки на макушке насчет новостей из Сечи. За тем и приехал. Это же любимец всех казаков! Все с ним, точно потаскухи, заигрывают, потому что переяславский полк за ним, а не за Лободой пойдет. А кто, к примеру, может знать, к кому реестровые Кречовского перекинутся? Брат низовым Богун, когда нужно идти на турка или татарву, но сейчас осторожничает он ужас как, ибо мне по пьяному делу признался, что влюблен в шляхтянку и с нею пожениться хочет; оттого и некстати ему перед женитьбою с холопами брататься, оттого он ждет, чтобы я его усыновил и к гербу допустил… Ай да мед! Ай хорош!

– Налей же себе, ваша милость, еще.

– Налью, налью. Не в кабаках такой продают.

– А не интересовался ли ты, сударь, как зовут эту самую шляхтянку, на которой Богун жениться собрался?

– А на кой мне, досточтимый наместник, ее имя! Знаю только, что когда она Богуну рога наставит, то будет госпожой оленихой величаться.

Наместник почувствовал огромное желание дать пану Заглобе по уху, а тот, ничего не заметив, продолжал:

– Ох и красавчик был я смолоду! Рассказал бы я тебе, за что муки в Галате принял! Видишь дырку во лбу? Довольно будет, если скажу, что ее мне евнухи в серале тамошнего паши пробили.

– А говорил, что пуля разбойничья!

– Говорил? Правду говорил! Всякий турчин – разбойник. Господь не даст соврать!

Дальнейшая беседа была прервана появлением Зацвилиховского.

– Ну, сударь наместник, – сказал старый хорунжий, – байдаки готовы, гребцы у тебя люди верные; отправляйся же с Богом, хоть сейчас, если желаешь. А вот и письма.

– Тогда я велю людям идти на берег.

– В какие края ты, ваша милость, собрался? – поинтересовался пан Заглоба.

– На Сечь.

– Горячо тебе там будет.

Однако наместник предупреждения этого уже не слышал, потому что вышел из дому на подворье, где при конях находились казаки, совсем уже готовые в дорогу.

– В седло и к берегу! – скомандовал пан Скшетуский. – Лошадей перевести на челны и ждать меня.

В доме тем временем старый хорунжий сказал Заглобе:

– Слыхал я, что ты, сударь, с полковниками казацкими якшаешься и пьянствуешь с ними.

– Pro publico bono, ваша милость хорунжий.

– Быстрый умом ты, сударь, и его у тебя поболе, чем стыда. Хочешь казаков in poculis[50] расположить к себе, чтобы, если победят, друзьями твоими были.

– А что ж! Мучеником турецким будучи, казацким стать не тороплюсь, и нет в том ничего удивительного, ибо два грибочка доведут до гробочка. В рассуждении же стыда, так я никого не приглашаю испить его со мною – сам же изопью, и, даст Бог, он мне не меньше меда вот этого по вкусу придется. Заслуга – она, что масло, наверх всплывет.

В этот момент вернулся Скшетуский.

– Люди уже выступили, – сказал он.

Зацвилиховский налил по чарке.

– За счастливую поездку!

– И благополучное возвращение! – добавил пан Заглоба.

– Плыть вам легко будет, вода безбрежная.

– Садитесь же, милостивые государи, допьем. Невелик бочонок-то.