Офицерский крест. Служба и любовь полковника Генштаба - стр. 19
Он и раньше видел ее в Доме офицеров, – и был уверен, что девушка с такими броскими тактико-техническими данными наверняка уже давно охмурена каким-нибудь красавчиком из холостых (или женатых даже) кавалеров танковой дивизии.
– Вы здесь новенький офицерик, – дохнув на него винным запахом с примесью барбариски, томно сказала она, – я еще месяц назад приметила вас, но вы на меня – ноль внимания…
И она по-свойски повисла на нем, уложив на лейтенантский погон попахивающий клубничным мылом сноп белесых и колких, как сухое сено, волос.
Свет в холле пригасили до полумрака. На скупо освещенном подиуме с нежными надрывами рыдала скрипка в руках капитана Левы Белевцова. Многие в гарнизоне знали, что худой и бледный дирижер полкового оркестра давно мучился гастритной болью, а в тот вечер он играл так, словно только что у него наступило прободение язвы. Казалось, что скрипка плачет человеческим голосом.
Под эту возбуждающую музыку молодая и теплая женщина судорожно прижималась к Гаевскому – так, словно хотела раствориться в нем. Мешали только два тугих гандбольных мяча, спрятанных в ее твердом, как брезентовый чехол пушки, бюстгальтере.
Устоять перед напористой атакой блондинки он не смог…
После той ночи с Татьяной он из своего полка стал почти каждый день наведываться к ней на съемную квартиру во время обеденного перерыва (жена Людмила уехала тогда к матери в Воронеж – рожать ребенка).
В узком и тихом окраинном переулке, где среди древних бревенчатых хат, серых деревянных заборов и вольготно разросшихся кустов старой сирени стояла обшарпанная, как тюремный барак, пятиэтажка, – там часто припудривались седой пылью сверкающие лаком его хромовые сапоги и поскрипывала новенькая, еще не разношенная после училища, офицерская портупея.
В условленное время Татьяна встречала его в одном прозрачном халатике, – еще влажная после душа и пахнущая клубничным мылом. Уже в прихожей бросалась ему на шею и жадно целовала его теплыми телячьими губами. И жарко шептала в лейтенантское ухо:
– Ты меня хочешь? Брысь в душ!
А затем на широкой панцирной кровати, на виду у стаи приросших к клеенчатому коврику и потрескавшихся белых лебедей, с материнской основательностью обласкивала и обсасывала все, что хотела. О, по этой части она была большой, очень большой искусницей…
И он, как заколдованный, как голодный олень к лесной кормушке, рвался к ней снова и снова. Он ожидал обеденного перерыва, как праздника.
Иногда ему становилось страшно от того, что его засосало в этот аморальный омут, что все, происходящее с ним, невосстановимо рушит его отношения с молодой женой. Он чувствовал себя предателем. И пытался найти хотя бы крохотное оправдание давшей слабину совести, не устоявшей перед соблазном. Но тяга к наслаждению этой женщиной, к ее распутным чарам были сильнее его моральных мучений молодого мужа. Он иногда напоминал себе водителя машины, который сознательно проскакивает на красный свет светофора.
Однажды в минуты хмельных откровений на офицерском пикнике он набрался смелости и выложил все своему кумиру и «духовнику» в дивизионе – майору Жихареву. Майор с видом священника на исповеди прихожанина выслушал его и произнес фразу, которую Гаевский крепко запомнил: «Любовница дает мужчине то, что не дает жена».