Офицерская кровь «бескровной» революции. Февраль – Июль 1917 года - стр. 12

– Батюшка! Я собственными руками задушила своего ребенка. Сердце мое почернело от греха… Нет мне больше жизни…

Некоторые фразы долетали до нас издалека, и мы не видели, кто их произносил:

– Я родную мать уморил голодом…

– На суде под присягой я был лжесвидетелем…

– Из-за меня удавился мой родной племянник…

Чем дальше шло покаяние, тем сильнее было от него впечатление. Очевидно, к отцу Иоанну съезжались люди, может быть, почитаемые и уважаемые дома, но втайне подавленные ужасными грехами. С высоты амвона он мрачно смотрел на свое коленопреклоненное человеческое "стадо", собранное из непойманных преступников. Что он думал в это время? На его окаменевшем лице не было никаких признаков брезгливости перед мерзостью, извергаемой устами трех тысяч людей. Может быть, он привык к этому, и никакая, самая жуткая, тайна человеческого бытия его уже не удивляла. Но нам было страшно. Здесь, в этом прославленном храме, никто не говорил о каком-нибудь добром поступке. Каждый выворачивал свою душу наизнанку, и сочилась она, как запущенная рана, смердящим гноем. Даже в воображении нельзя было нарисовать себе то, что выкладывалось на всеобщей исповеди. Казалось, вся человеческая жизнь состоит из одних только подлостей.

Началось причастие. Люди, приняв его, будут считать себя очищенными от грехов. Потом они разъедутся по домам, чтобы снова творить свои гнусные дела.

Мы с Псалтыревым вышли из храма.

От ограды собора, около которой уже стояла карета в ожидании отца Иоанна, и до самого его дома вытянулись ряды нищих и калек. Тут были безрукие, безногие, слепые и всевозможные уроды. Они ждали того момента, когда рысак помчит карету. С нее священник одной рукой будет благословлять их, а другой – бросать им медные и серебряные монеты.

– Больше я не ходок в эту церковь, – задумчиво сказал Псалтырев.

– Почему? – спросил я.

– Тошнит, точно я мух наглотался.

Он кивнул головою на калек и заговорил:

– Посмотри на них. Хоть сто раз встречайся они с Иваном Кронштадтским, а все равно у безногих не вырастут ноги, безглазые не станут зрячими, уроды не превратятся в красавцев. Будто бы с божьей помощью он творит чудеса, а такого пустяка не может сделать. Выходит – бог создал солнце, звезды, землю, людей, а помочь этим несчастным у него, оказалось, силы нет. Нет, брат, тут что-то не то.

К нам присоединился Стручок, весело ухмыляясь.

– Ну, как сегодня твоя выручка? – спросил у него Псалтырев.

– Подходящая. Дома подсчитаем. Идем скорее, есть хочется.

И мы втроем, дыша свежим морозным воздухом, быстро направились в экипаж».

Разумеется, революционер и бунтарь с многолетним стажем А.С. Новиков-Прибой в принципе не мог написать ничего положительного об Иоанне Кронштадтском. К тому же, свой последний роман он писал в то время, когда отношение советского государства к церкви было сугубо отрицательное, тем более, что одной из задач данного романа было оправдание будущих зверств в феврале 1917 года в Кронштадте. И все же остаются вопросы, почему в отличие от десятков тысяч наезжавших в Кронштадт паломников со всей России, вчерашние крестьяне-матросы в своей подавляющей массе к проповедям знаменитого проповедника остались слепыми и глухими. Кто в этом виноват, вопрос для меня открытый.

Из воспоминаний капитана 1 ранга Г.К. Граф: «Кронштадт прогремел на всю Россию. Можно бы написать целую книгу относительно этой революционной вакханалии, к прекращению которой Временное правительство боялось принять должные меры. Вся психология Кронштадтской эпопеи носила грубый, варварский, настоящий революционный характер. Ничего идейного в ней не было: было только стремление разрушить, уничтожить дотла все, что создано веками, стремление удовлетворить свои животные инстинкты. Вот в какой обстановке узурпаторы власти готовили тип нового матроса, своего верного клеврета, который должен был сыграть решающую роль по «углублению революции»…