Одноколыбельники - стр. 5
. .
Дома я все рассказал маме. Она, как я и ожидал, выслушала меня очень ласково и долго вглядывалась в портретик.
– Знаешь что, Кира, – сказала она, – я боюсь, что ты потеряешь свой медальон. А ведь жалко было бы, правда?
– Жалко, – уныло согласился я.
– Хочешь, я его спрячу?
– Спрячь. Только можно мне его поносить до вечера?
Мама, конечно, согласилась.
Вечером в постели я еще раз говорил с ней о Вале.
– Она придет к нам, мама, и будет с нами жить. Она обещала. Ты рада? – закончил я свой рассказ.
– Да, милый, я буду рада.
Прощаясь со мной, она сняла с меня медальон и опустила в свою шкатулку. Я до сих пор вижу ее жест: сначала скрылся кружочек с камешком, двойной змейкой легла цепочка…
– Когда ты захочешь на него посмотреть, ты мне скажешь, – проговорила мама, целуя меня.
А у меня давно уже капали на подушку слезы.
Сюрприз
В доме было тихо. Мама с Женей легли спать, сестры готовились к экзаменам.
Побродив по пустым комнатам, переглядев в сотый раз на стенах все картины, перелистав в гостиной все альбомы, я только что поудобнее расположился с книгой в своем любимом мягком кресле, как послышался голос нашей горничной:
– Кирилл Сергеевич! А Кирилл Сергеевич!
– Что такое? – лениво отозвался я. (Наверное, опять тарелку разбила и боится сказать.)
– Барин, миленький, я сейчас на минутку отлучусь из дому. Не можете ли вы открыть дверь, когда позвонят? – торопливо шептала Маша. – Только скажите, что никого дома нет.
Я сразу согласился. Очень весело открывать дверь!
Я бросил книгу, влез на подоконник и стал следить за прохожими. Вот идет какая-то дама с мальчиком. Какой славный мальчик! Дай Бог, чтобы к нам! Проходят под нашими окнами. Я стучу по стеклу. Мальчик поднимает голову, дама смеется и грозит пальцем. Нет, мимо. Вот студент. Куда он так спешит? Двое мастеровых, баба в платке, какой-то господин с тросточкой… Столько людей, и все не к нам!
– Сосчитаю до ста, – думаю я, – наверное, за это время кто-нибудь позвонит!
Считаю возможно скорее, отстукивая пальцем по стеклу.
– Господи, уже семьдесят, и все никого! Дело идет к девяноста – счет постепенно замедляется. – Восемьдесят девять…
Проехал пустой извозчик.
– Девяносто… девяносто один, – нарочно растягиваю слова, – девяносто два, девяносто… три, девяносто че-ты-ре, – какая скука, – девяносто пять.
Когда Маша дома, все время звонят, в кои-то веки открываю я – и никого!
– Девяносто шесть… Девяносто семь…
Пальцы совсем прилипают к стеклу.
– Девяносто восемь…
Тут мне начинает казаться, что я с пятидесяти перескочил прямо на семьдесят. Приходится начинать с середины.
Идут, идут, и зачем все идут? Высунуться разве в форточку и крикнуть что-нибудь городовому?
– Пятьдесят три.
Тут мое внимание привлек выезжавший из-за угла экипаж. Толстый кучер крепко натянул вожжи. Лошади в серых яблоках быстро несутся по переулку. В экипаже какой-то господин, с ним двое мальчиков. Да это дядя Володя! Сейчас будет звонок.
Я быстро спрыгиваю с подоконника и бегу в переднюю. Звонят. Сердце бьется быстрее.
Дядя Володя, – какой он важный! Статный, высокий, седой! У нас дома говорят, что у него греческий профиль. Почему греческий? Я знаю одного грека из фруктовой лавочки. Нос у него крючковатый, глаза черные…
– Эта фрукта перваго сорт, – говорит он.
Дядя Володя не такой: у него прямой нос и серые глаза.