Одного человека достаточно - стр. 5

– Он был как цемент, – вздохнул барабанщик, – без цемента дом не построить.

Он посмотрел на Луи.

– Что думаешь делать?

– Меня уже позвали играть в три оркестра, – ответил мой брат.

Как будто нас никогда не существовало. Если бы только отец это слышал.

– Луи? А что, если я буду петь?

– Ты?!

Я кивнула со всей решительностью, чтобы он увидел, что я это всерьез.

Он покачал головой.

– Потерпи чуть-чуть, Жюльетта, твое время еще придет.

Его время, очевидно, пришло. В будние дни он работал школьным учителем, а по пятницам, субботам и воскресеньям – музыкантом. До 18 лет он играл в футбол. Если бы он за год до этого не повредил колено, то все еще бегал бы по полю.

Большая часть людей умеет делать лишь пару вещей, но Луи был хорош во всем. Я даже иногда завидовала. Но теперь, когда отец умер, а я тонула в печали, мысль о Луи, о том, что он может все, дарила утешение. Наш Луи не даст нам пропасть. Это самое меньшее, что ты можешь сделать, если ты хорош во всем.

– Мы не станем сидеть и унывать, – сказала наша мать через неделю после похорон. – Этим мы его не вернем. Но сперва нужно еще кое-что.

Кое-чем оказался склеп, который она заказала, такой большой, что мог бы вместить всех нас. Если только мы не женимся и не заведем по десять детей. Но в этом случае о нас смогут позаботиться эти самые дети.

– Я заплатила сразу за целый век, – сказала мать, – можно не беспокоиться.

– Век, – повторила я, – это долго.

– Девяносто девять лет, – сказала наша мать.

Она заказала мраморную табличку на склеп, чтобы на ней выбили «Семья Энгелен»[4].

– Чтобы не ошиблись, – сказала она.

И еще сказала, что на этом наши деньги закончились. Я увидела, как Луи побледнел.

– Ты шутишь, ма.

Да он вообще представляет, сколько стоил такой склеп? Он молчал. Мы все трое молчали. Мы отлично знали, он и я, и даже Миа, что обычная могила обошлась бы намного дешевле, но смысла говорить это матери не было.

Она подняла глаза.

– Он будет рад своей прекрасной могиле.

А потом она начала плакать.

– Ма, – сказал Луи.

Она затрясла головой, достала платок и прижала к губам.

– Я так его любила.

– Мы тоже, ма, – сказала я.

Она замолчала. Посмотрела на нас троих. Ее лицо опять исказила гримаса.

– Не так сильно, как я.

Она всхлипывала так громко, что мне пришлось прижать руки к ушам. Тут я увидела, как Миа соскользнула со стула, обошла стол, залезла матери на колени и обняла ее за шею. Я опустила руки. Если уж эта малышка могла вытерпеть стенания нашей матери, я должна хотя бы попробовать.

И тут Луи вскочил. Его стул с грохотом упал на пол.

– Прекращай эту комедию, ма!

Мы все трое в испуге уставились на него. Мать опять начала всхлипывать.

– Комедию? Луи, ради бога!

– Заткнись!

Наступила мертвая тишина. И в этой тишине Луи начал говорить. Слышала ли она хоть раз, как плакал наш отец? Нет? А вот он, Луи, слышал. Может ли она представить, каково это? Слышать, как отец плачет за стенкой, оттого что она где-то там, сидит с рукой в штанах другого – да-да, какого-то другого мужика, об этом рассказывали у школьных ворот, и всегда именно в тот момент, когда он шел мимо. Но пусть она не беспокоится, он все время ее защищал, пресекал их вранье, ведь его мать – достойная женщина. Хуже всего было то, что он знал, что они не врали. Он не мог сосчитать, сколько раз он лежал и надеялся и молился – да-да, молился побелке на потолке, чтобы она наконец образумилась, вернулась и попросила у отца прощения. И бедный отец принял бы ее с распростертыми объятиями, ведь он так ее любил. Но раз за разом входная дверь открывалась, когда комнату уже освещал рассвет. Да это гребаное чудо, что отцовское сердце выдержало так долго.