Однажды в Зубарихе - стр. 4
Дрова тем временем уже почти прогорели и на Тальку, когда она отняла печной заслон, пахнуло тугой силой жара. Быстро орудуя кочергой, она задвинула тлеющие остатки поленьев вглубь печки, туда, где скопились, ожидая очередной чистки, горки золы и древесных угольев и ухватом поставила в полукруглый зев печи чугуны с похлёбкой из вяленой баранины, пшённой кашей и водой – и завтрак, и обед, и ужин. Затем Талька поднялась на припорошённый соломой настил под насестом и, согнав несушек, собрала пяток яиц. Потом, наскоро ополоснув из ковшика испачканные в навозе босые ноги, прошла к окну и стала ждать… Едва услышала стук в окно и голос Михаила, она распахнула заранее расшпингалетенное окно…
Тётка Пелагея проснулась, когда Талька разговаривала с Михаилом, но продолжала тихо лежать на печи, прислушиваясь. Как только окно затворилось, она сразу заворочалась, болезненно закряхтела на своём печном ложе от, уже начавшего пробирать её сухие рёбра, тепла сгоревших поленьев. Талька молча собрала на стол. Обычно, тётка Пелагея дожидалась пока дочь позовёт её завтракать, после чего следовало бранное ворчание: куда в такую рань, никакого уважения к матери, вот помру…
Третий год пошёл, как вышла на пенсию мать, а вот по дому уже лет двенадцать как всё лежало на талькиных плечах. Но тётка Пелагея, похоже, искренне этого не замечала и на манер испорченной патефонной пластинки повторяла изо дня в день, как и в те годы, когда действительно кормила тогда ещё маленькую дочь:
– Халда непутёвая, ни головой, ни руками ничего не умеешь… даром, что здоровая Федора выросла… ить трём свиньям корму не разделишь… долголь ишшо на шее у меня сидеть будешь!?… Талька с этим настолько свыклась, что как бы и не слышала, не вникала в смысл произносимых матерью слов. Так как спешить тётке Пелагеи было некуда, то и завтракала она позже дочери. Талька успела съесть свою кашу, запить парным молоком и уже одетая намеревалась идти на работу. Тут её и задержала, наконец, слезшая с печи и сходившая на двор, мать. Перед уходом дочери она обязательно устраивала ей, своего рода, контрольный опрос:
– Яиц-то, сколь севодни снесли? … А ты всёль поглядела-то, чай под дальню жердину не лазила? … Молока-то што так мало, неужто выдула столько? … Ну, ты и прорва, на тебя не напасёшси, коровы скоро мало будет таку кормить. Хоть бы о матери подумала, я ить не ела ишшо… Куды нарядили-то? … На клевер? И чево это он тебя туды опять ставит? … Ох и дурищща ты, всё не знаю, да не знаю, больше и сказать-то ничиво не выучилась. Ты хоть для себя постарайси, колода непутёвая, не всё ж мне об тебе думать. Который раз говорю, не зевай дура, дождёшси вот так у окна сидючи, уведёт кака-нибудь молодка Мишку-то… Эх, да кто ж тебя возмёт таку, до самой смерти моей, видать, на шее висеть будешь, халда бестолковая… Ты тама это, как на обед-то придёшь, на сараюшку слазь, крыша тама течёт. Чай сама видала, а сделать-то не догадашься, всё тебе указуй. Когда своей-то головой жить начнёшь? Да дранки принеси, гвозди-то есть…
3
Михаил Белый вернулся в родную деревню в позапрошлом году, после десятилетнего отсутствия. Отслужив армию, он, как и большинство его деревенских сверстников, поехал не домой, а по комсомольской путёвке в Сибирь, на строительство крупнейшей по тому времени ГЭС. Работал там, по слухам, Михаил ударно, выбился в бригадиры, там же женился, но почему-то быстро развёлся, и вот … вернулся. Случай беспрецедентный, ведь из деревни, кто так же срывался искать лучшую долю, никто ещё насовсем не возвращался. Другое дело в отпуска, погостить у родителей, порассказать о Большой жизни, похвастаться – таких было немало. Михаил же о своём пребывании в Сибири рассказывать почему-то не любил, потому в деревне о том периоде его жизни знали в основном по слухам, рождающим домыслы.