Одна – здесь – жизнь - стр. 48
– Вы Марина Ивановна Цветаева?
– Я.
– Ленин убит.
– О!!!
– Я к вам с Дону.
Ленин убит и Сережа жив! Кидаюсь на грудь.
Вечер того же дня. Квартирант-коммунист 3<ак>с, забегая в кухню:
– Ну что, довольны?
Туплю глаза – не по робости, конечно: боюсь слишком явной радостью оскорбить. (Ленин убит, белая гвардия вошла, все коммунисты повешены, 3<ак>с – первый)… Уже – великодушье победителя.
– А вы – очень огорчены?
– Я? (Передергиванье плеч.) Для нас, марксистов, не признающих личности в истории, это вообще неважно – Ленин или еще кто-нибудь. Это вы, представители буржуазной культуры… (новая судорога)… с вашими Наполеонами и Цезарями… (сатанинская усмешка)… а для нассс, знаете. Нынче Ленин, а завтра…
Оскорбленная за Ленина (!!!) молчу. Недоуменная пауза. И быстро-быстро:
– Марина Ивановна, я тут сахар получил, три четверти фунта, мне не нужно, я с сахарином пью, может быть, возьмете для Али?
(Этот же Икс мне на Пасху 1918 г. подарил деревянного кустарного царя.)
Чесотка
Сейчас в Москве поветрие чесотки. Вся Москва чешется. Начинается между пальцами, потом по всему телу, подкожный клещ, где останавливается – нарыв. Бывает только по вечерам.
На службах надписи: «Рукопожатия отменяются». (Лучше бы – поцелуи!)
И вот недавно – в гостях, родственник хозяйки, тоже гость, настойчиво и с каким-то сдержанным волнением расспрашивает хозяйку дома о том, как это, и что это, и с чего это начинается, и от чего кончается – и кончается ли.
И ее неожиданно прозревший возглас:
– Абраша, наверное, у тебя самого чесотка!
(«Чесотка» в ее представлении, очевидно, – сам клещ. Блохи, мухи, тараканы, клопы, чесотки.)
С уходящими под видом шутки никто не прощается за руку. Хозяин, во избежание, даже целуется. Гость противен – буржуй. Достаточно омерзителен и без чесотки. Гость – трус и воздержавшимся сочувствует. Чесотка – мерзость. И, учитывая все, всю бессмысленность жеста и жертвы, в полном отчаянии и похолодании, не только протягиваю – но еще необычайно долго задерживаю его руку в своей.
Рукопожатие, воистину чреватое последствиями: тебе, чесоточному, уверенность в моей благосклонности и посему (учитывая чесотку!) вдвойне бессонная ночь: мне, не чесоточной, – чесотка и посему (учитывая твою уверенность!) тоже вдвойне бессонная ночь.
Как он спал, не знаю. Я, по крайней мере, не чесалась и не чешусь.
Fräulein[40]
Голодная толчея Охотного ряда. Продают морковь и малиновые трясучки, на картонных поддонниках, мерзкие. Не сдавшиеся – снуют, безнадежные – слоняются. Вдруг – знакомый затылок: что-то редкое, русое… Опережаю, всматриваюсь: молочные глаза, печальный красноватый клюв – Fraulein. Моя учительница немецкого из моей последней гимназии.
– Guten Tag, Fraulein![41] – испуганный взгляд. – Не узнаете? Цветаева. Из гимназии Брюхоненко.
И она озабоченно:
– Цветаева? Куда же я вас посажу? – И, останавливаясь: – Да куда же я вас посажу?
– Ну, тетка, проходи, что ли!
Не вынесли – немецкие мозги!
Ночевка в коммуне
Сижу в гостях. Просят сказать стихи. Так как в комнате коммунист, говорю «Белую гвардию».
За белой гвардией – еще белая гвардия, за второй белой – третья, весь «Дон», потом «Кровных коней» и «Царю на Пасху» – словом, когда опоминаюсь – 12 часов, а ворота моего дома непременно заперты.