Одинокий - стр. 9
Когда он ушёл, дорогой его догнал старик-директор.
– Зачем ты это сделал?
– Пусть знают…
– Он ведь может их очень сильно наказать.
– Они мою собачонку ни за что убили. У меня кроме неё никого не было. Они её вот так же запросто из ружья, как каратели, фашисты проклятые.
– Может, предупредить их, кто знает, чем это всё кончится? Наши люди всё-таки, соотечественники, россияне, пусть и заблудшие.
– А ты – такой жалостливый? Предупреди. Скажи, так мол и так, а подстрелили вы, братки, не парнишку безродного, не юродивого, а самого Банного. Духа – нечистого. В мешок его засунули и грязной землёй засыпали. Одежду его порвали, кепочку в грязь втоптали. Что они тебе скажут? Хотел бы я посмотреть, в глаз тебе дадут или тоже пристрелят…
– Мы знаем, кто он. А они-то не знали.
– Так и я не знаю. Не знаю. Кто я? Бухгалтер. Моё дело – чужие деньги считать. А тут – дело научное. Или ты много знаешь? Может, фокус это, обман зрения. Нам что, сказали: «Вот оно, чудо-юдо! Смотрите, осторожнее». Мужики спьяну наболтали что-то. Кто-то видел. Где доказательства? Где? Совесть моя чиста. Знаешь, мне ведь бог здоровья не дал крепкого, в детстве пацаны проходу не давали, и в армию не взяли. Искать – ничего не искали. Как увидели, сразу белый билет выдали. Потом – техникум. Кого – в механизаторы, меня – в бухгалтеры. И на селе тоже житьё-бытьё. Кого-то поощряли, премии, фото в газетах, а бухгалтер, он что? Когда жена умерла, свет в окошке погас. Думал, руки наложу. Выжил. Скрипел, но выжил. И собачонка эта всегда со мной, будто сторожила, чтоб я, значит, сам себе чего плохого не сделал. Понимаешь? А они её пристрелили. Есть у меня способ защититься, я им воспользуюсь, и ты мне не мешай, Николай, не мешай. Я себя человеком почувствовал. Могу за себя постоять.
– Нет, я пойду, пойду, предупрежу… Совестно как-то. Не знаем, что он учудить может.
– Я тебя не держу. Понимаю. Интеллигент, тонкая материя. А я из крестьян, толстокож. Иди, иди. Может, поумнеешь, когда они тебе морду-то разобьют, чтобы голову не морочил. Идёшь?
– Пойду.
– Ну и дурак ты, ваше благородие. Ничему тебя жизнь, видать, не научила.
Они разошлись. Один бодро зашагал к селу, второй, всё ещё раздумывая и сомневаясь, плёлся к баньке, но не дошёл, в лес свернул.
Когда банного убили, батюшке сразу донесли. Вбежал к бандюганам – сам не свой.
– За что вы душу невинную погубили? Он же, как ребёнок был! Изверги!
– Ты что, поп, гонишь, что за предъявы. Нахристосовался к обеду? Кто кого убил? Мы не при делах…
– Как не при делах, а кто парнишку убил? Сколько людей видело!
– Кто, где они, люди-то? Кто их знает, где они были? Ты за свой гнилой базар отвечаешь, батюшка? Иди, проповеди читай, неровен час, ласты склеишь, отпевать некому будет.
– Пошёл вон!
Спустили с лестницы отца Иоанна, а он не унимается.
– Господь свидетель! Он вас покарает. В ногах моих валяться будете, придёт час, и скоро придёт. Проклинаю вас всех и от церкви отлучаю!
А те – ржут. Один штаны снял, ягодицы оголил, и к священнику повернулся.
– Приложись, батюшка, Христос Воскресе!
Священник остановился, гнев как рукой сняло с него.
– Бедные, бедные вы, опустошённые души… Кто ж вас спасёт-то?
Перекрестился и пошёл к себе. Когда ярость душит, гневом душа переполнена, лучше средства нет, чем работа тяжёлая. А работы в церковном дворе: начать – не кончить.