Одиночество с раскатистым «р» - стр. 5

Дождя уже нет. Над нами – пояс небес, тяжело течет черная река.

Это было зимой, вдруг пропало электричество. Я только встала на колени перед шкафчиком-витриной из тикового дерева, открывавшимся как складень, чтобы из его освещенного нутра достать себе бутылочку, и тут свет погас. Несколько часов было темно. Ни бормотанья холодильника, ни шума отопления, ничего. Ожидание спасительного света. И посреди этого телефонный звонок. Кто? Повторите, пожалуйста… Дора. Дора Катицы, как гром с ясного неба. Она неподалеку, хотела бы зайти. Конечно, я буду рада. Большая, стройная, в сером платье с высоким воротом, это Дора, Дора Мункачи. То и дело запускает пальцы в волосы, нерешительно осматривается. «Мы так давно не виделись». Я была деликатна, не напирала. Пусть все идет своим чередом. Нижняя часть лица у нее была неподвижна, но она пыталась улыбаться. Дора!

«Я хочу рассказать тебе о Катице». Шарканье ног. «У человека могут быть планы, мечты, вера… Дьюри я терпеть не могла, он мешал, а я ревновала. Но она вышла за него. Свадьба, в деревне, невеста в белом платье со шлейфом, гостей куча. И я тоже. Никогда еще у меня так не кружилась голова во время танца… Она блаженно семенила, рассылала воздушные поцелуи, бросала цветы, раздавала конфеты, она… Казалось, все хорошо. Но вскоре заболела Мамика. Катица поехала к ней. Потом моталась туда-сюда. Заботы пожирали ее. Тревога. Она взяла отпуск за свой счет, в оркестре. Дьюри терпел какое-то время. Потом пошли упреки. Она чувствовала себя брошенной на произвол судьбы. Я помогала, как могла. А привезти Мамику в Будапешт было нельзя? Об этом она и слышать не хотела. Будапешт и ей был чужой. Через год Дьюри ушел, с него хватило. Катица ухаживает за мамой, совсем исхудала… Бормочет какие-то молитвы. Такое вот дитя низины… Понять ее невозможно. Протягиваешь ей руку, а она смотрит в сторону. Лишь бы музыка в ней не иссякла…»

Моя Божья коровка в беде. Другая потерянность грозила ей, разрыв синтаксической связи.

Я взглянула на Дору. «Разбуди ее. Скрипкой. Играйте вместе, все свои сорок четыре дуэта и даже больше».

«Я и так уже бегаю за ней… Но кажется, она ждет знака».

Знака?

«Ну, откровения или чего-то такого… Что будет с Мамикой, и вообще».

«Ты справишься», – сказала я Доре. «Ты – локомотив. Катица пойдет за тобой».

В моих словах не было рацио, лишь убежденность.

Я обняла ее.

«Если б от меня что-то зависело… Если бы жизнь не выкидывала таких фортелей…»

Дора посмотрела на меня с надеждой.

«А даже если так: ты справишься».

Так мы и расстались, согласные во всем.

Мне приснилась черная челка Катицы, сливовый сад за деревней. Я подумала: все должно начаться заново или получить продолжение, радостное. Она все-таки не перестала петь.

Ему было пятнадцать, когда мы встретились, примерно пятнадцать. На лыжах он катался лучше всех. Когда он змейкой спускался с крутого склона, все взоры были прикованы к нему. И мой тоже. Черный росчерк, великолепным зигзагом стремящийся в долину, это был Морис. С красной точкой лыжной шапочки.

Он всегда ходил один. Не рядом с кем-то, не вместе, ни кивка, ни трепа. Он катался так, словно перед ним кто-то поставил задачу совершенствоваться в искусстве легкости. Изо дня в день, в любую погоду. Самостоятельно повторял он свои горнолыжные мантры, которые никогда не походили на упражнения. Он слетал со склона сосредоточенно, элегантно, безмолвно. И снова на подъемник, и еще раз. Рельеф знал его, они прекрасно ладили. Вот кочка, а там коварный камень.