Очищение - стр. 42
Где-то вдали раздались выстрелы – несколько вперемешку. Потом еще один. Словно бы точку поставил в сомнениях.
Он прошел мимо КПП, где стояли часовые. Интересно, – подумал старлей, – а кто их туда ставит вообще? Лично он этим не занимался последнее время вообще. Так что, сами встают, что ли? Неужели сами?! Он задержался. Стоявший сбоку от двери сержант отдал честь – от этого его движения почему-то стало легче. Романов козырнул в ответ. Подумал о мальчишке в своей служебной однокомнатной квартире. Споткнулся – словно бы кто-то развернул перед его глазами где-то в мозгу стремительную ленту: сотни, тысячи, миллионы детских лиц. Сколько из них погибло уже? Сколько погибнет в каждую секунду его нерешительности, его бездействия?!
В! Каждую! Секунду!
Скольких он мог бы спасти, если бы еще вчера… месяц назад… если бы… «Всерьез возомнил себя спасителем Отечества, что ли? – раздался в мозгу насмешливый мерзкий голос. – Тупой летеха, ты просто тупой летеха, растерявший все, чего добился! Да и что ты сделал?! Собрал интернет-кучку бездельников, диванных спецназовцев, вравших тебе и самим себе о своих достижениях и балаболивших о «часе Ч» и «большом песце»?! Беги обратно и запри дверь за собой покрепче, в наступившем мире ты ничуть не сильней и не лучше этого мальчишки – думаешь, ты его спас?! Отсрочил его гибель, и все! Потому что – все кончено! Прими это, идиот!»
– Заткнись, – процедил Романов вслух. И решительно, легко взбежал на крыльцо штаба бригады…
Офицеров в большой комнате для совещаний было около полусотни. В сущности, все офицеры бригады, кроме десятка в разное время сбежавших, такого же количества пьющих сейчас по квартирам и нескольких покончивших с собой, в том числе командира бригады, который застрелился сразу после приказа о капитуляции, еще до начала ядерной войны. И еще с десяток каких-то незнакомых, кто-то во флотской форме даже… а двое в гражданском… Романову неожиданно стало страшно. «Я же взялся не за свое дело! – подумал он в ужасе. – Эти люди, они все смотрят на меня как на последнюю надежду, а я еще вчера собирался застрелиться и совершенно не знаю, что я могу сделать, чем помочь!»
Муромцев – с автоматом на бедре (впрочем, то или иное оружие было у всех присутствующих) – пожал Романову руку, кивнул на стол у торцевой стены под зашторенной картой и бессмысленными ныне портретом и гербом:
– Давай, – сказал он тихо. – Я с тобой. И еще люди, я с ними говорил. Давай. В общем, спокойно, решительно и последовательно. Или сейчас – или все.
Романов кивнул, прошел к столу, оглядывая собравшихся с этой непривычной точки, – обычно он сидел вместе со всеми, сейчас он оказался один перед всеми. И эти все – ждали. Кто-то непонимающе, кто-то с надеждой. Но все ждали его. Его слов. И морпехи. И другие военные. И оба гражданских ждали.
Гражданские были примечательными, кстати. Один – одетый в безукоризненный рыжеватый твидовый костюм-тройку седой густоволосый старик; старик, но вовсе не дряхлый, огромный, крючконосый, с лохматыми бровями над блекло-серыми, но пронзительными, как рентген, глазами. Второй – напротив, молодой мужчина, даже, можно сказать, парень – был в кожаной куртке, черных джинсах и туристических берцах, длинные волосы убраны под плетеную кожаную повязку с каким-то тиснением. Романов не любил таких людей – как правило, у них обнаруживались тяжелые сдвиги в психике. Но, поймав взгляд этого парня, поменял мнение – тот смотрел пристально и цепко-оценивающе.