Образовательная модель свободных искусств и наук. Мировой и российский опыт - стр. 9
Если до последнего экономического кризиса, вплоть до 2009 г., доли ВВП, затраченные на все сферы образования, росли практически во всех странах Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), то после кризиса рост этот, в общем и целом, не возобновился; более того, наступил легкий спад (Двенадцать решений 2018, 15, рис. 7; ср. OECD 2017, 180). Картина расходов российского бюджета здесь демонстрирует общую тенденцию: в 2009 г. доля ВВП в расходах на образование достигла 4,1 %, а в последнее время она составляет около 3,5 % (против 5 % в Евросоюзе и более 6 % в США (Двенадцать решений 2018, 14–15, рис. 7)). Правда, в большинстве стран ОЭСР произошло перераспределение внутри расходов на образование в целом в пользу расходов на высшее образование (OECD 2017, 180). В результате в 2014 г. страны ОЭСР в среднем потратили 1,6 % своего ВВП на высшее образование, тогда как расходы 2005 г. были меньше – в среднем 1,4 % (OECD 2017, 181)[12].
Современное постиндустриальное общество еще очень богато, и в нем немало богатых университетов. Но на что идут средства? На оплату ширящегося управленческого аппарата и на различные спортивные и культурно-бытовые facilities. Где построен новый спортзал, где – центр медитации, где – что-то еще. В здании немецкого университета, который я имел возможность относительно регулярно посещать в течение последних 20 лет, появилось четыре новых кафе, тогда как в электронном каталоге библиотеки, являющейся гордостью этого университета, стали обнаруживаться существенные ошибки. Университетские сайты завлекают будущих студентов не обещанием знаний, а привлекательностью атмосферы, возможностью получить особый жизненный опыт, хорошо провести время.
Университеты готовы затрачивать средства также на инновации, но нужно иметь в виду, что под инновациями понимаются прежде всего меры, направленные на улучшение финансовых показателей. Рядом с “innovation” на университетских сайтах тотчас возникают “entrepreneurship”, “entrepreneurial spirit” и по меньшей мере обещания обеспечить вклад в развитие “technology”. Поиски же новых моделей университета далеко не соответствуют частоте и энергии разговоров о его кризисе. Это неудивительно: в эпоху аномии в умах царит скорее разброд, нежели готовность к целенаправленным преобразованиям. Разумеется, мы были свидетелями Болонского процесса, который в университеты многих стран привнес заметные структурные изменения. Однако эти изменения создавались в значительной мере ради административного удобства, они решали экономические и политические, а не образовательные задачи. Людей, озабоченных современным состоянием университетов, Болонский процесс не успокоил – скорее наоборот.
В Америке, не затронутой Болонским процессом, принципиальных новаций, кажется, немного. При всей остроте споров в американской «академии» здесь слишком большое разнообразие университетов, чтобы сделать проблему преобразований насущной. Разнообразие условий и возможностей, впрочем, породило такой опыт, как модель «нового американского университета» в Аризоне (Кроу, Дэбарс 2017). Логично ожидать, что в Америке и Европе появятся энтузиасты, которые будут пытаться сделать университеты лучше. Однако настоящий кризис еще не наступил, и большинство предпочтет мириться с недостатками, нежели торопить его. Новшества, которые, безусловно, повлияют на университет, начнутся вне его стен. В ближайшем будущем мы, судя по всему, станем свидетелями распространения краткосрочных курсов; их выпускники станут обладателями сертификатов, которые в глазах многих работодателей окажутся ничуть не менее привлекательными, чем университетские дипломы (Кузьминов, Песков 2017, 213). Тогда университетам с высокой платой за обучение придется что-то придумывать.