Обман - стр. 34
Уильям положил трубку на стол, уже и не надеясь, что ему представится возможность ее раскурить.
– Но кто владеет этой землей? И какое к этому отношение имеют таверны Бонд-стрит – нет, нет, прости, Элиза, я не уверен, что ты понимаешь, о чем…
– О, да ему нужна эта собственность! Этот Богл хочет заполучить себе все земли Тичборнов! Никакой он не друг сэру Роджеру, помяните мое слово!
Наверху раздался детский плач. Все присутствующие тотчас выказали желание немедленно поспешить наверх и узнать, что случилось с ребенком, но, несмотря на сильное действие хереса, материнский инстинкт миссис Эйнсворт оказался непоколебленным. Она поднялась на нетвердых ногах и рывком смахнула кусок кекса, застрявший у нее между грудей.
– Естественно, пойду я. Ничто не может заменить материнскую любовь!
14. Соглашаясь не соглашаться
Удостоверившись, что миссис Эйнсворт благополучно дошла до лестницы, Уильям скованно шевельнулся в кресле и обратил свой взор на Броню. Но как только ее пронзительный взгляд впился ему в лицо, его собственные глаза забегали, глядя то в пол, то в стену, то на часы, то на дочерей.
– Послушай… я хочу сказать… беда в том, Элиза, что им была дана свобода. Потому как ее следовало им дать – я всегда поддерживал эту идею в принципе. Даже несмотря на то, что это дорого обошлось ланкаширской бедноте – чему мы оба были свидетелями во время нашей недавней поездки, если помнишь, не говоря уж о ливерпульских и лондонских бедняках, да и вообще обо всех бедных душах, которые чешут хлопок, рубят сахарный тростник и выращивают кофе, о чьем благополучии ты, должен заметить, как-то меньше печешься… Но я вот о чем: им была дана свобода. Но за этим последовал хаос. Что заставляет поневоле задуматься…
Миссис Туше в изнеможении откинулась на спинку стула. За долгие годы она уяснила, что раздражаться на обычное невежество столь же бессмысленно, как осуждать некрещеное дитя за то, что оно не ведает, кто такой Христос. «Если бы он знал то, что знаю я, он бы чувствовал то же самое, что и я» – эту формулу она повторяла часто, дабы сохранить ясность ума.
– И я просто на дух не выношу эти мерзкие петиции. Никогда не знаешь, кто придет, кто не придет и с кем на эти званые ужины. Сторонники Карлейля, выступающие в защиту губернатора, а с другой стороны, твой так называемый «ямайский комитет». Там сам черт не разберет, кто есть кто. Шестеро из одного лагеря и полдюжины из другого. Подпишешь одну петицию – и потеряешь половину друзей, а подпишешь другую – потеряешь всех остальных. Говорю же: в чем бы ни заключалась истина, нет ничего ни приятного, ни цивилизованного в том, чтобы будоражить мирный Лондон из-за конфликта, разгоревшегося в нескольких тысячах миль отсюда.
– Вот-вот! – воскликнула простодушная Эмили, которая разделяла отцовское несомненное предпочтение приятных вещей мерзопакостным. – И кроме того, наш старый друг Чарльз – на стороне губернатора, вместе с Карлейлем – и что бы ты ни думала о Карлейле, Элиза… – Она торопливо тараторила, потому что все в комнате в течение многих лет не раз в подробностях слышали все, что Элиза думала о Томасе Карлейле. – …Ты должна признать, что наш старый друг Чарльз, каким мы его знали, по крайней мере, в те времена, когда он приезжал к нам в Кенсал-Лодж, всегда был другом слабых и бедных. Чем и прославился.