Обиженный полтергейст (сборник) - стр. 16
«Ну, посмотрим», – сказал себе Виктор и, вздохнув верблюжьим вздохом, нажал неизвестно на что – ему улыбнулась удача, он попал в яблочко: всё исчезло. Тренке помедлил, затем набросился на клавиатуру – поспешно, яростно, в надежде упредить настырную голую бороду. Это ему удалось: перед глазами чернел неповреждённый текст, покорный авторской воле. «Уровень цивилизации – это прежде всего уровень комфорта», – прочёл Виктор и выругался, потому что вдруг случился сервис, и роль велеречивых подштанников перешла к меню заказа: доставили пиццу и всё, что положено к ней. Пришлось вставать, расписываться, разбираться с банковскими счетами, и тому подобное. Когда формальности были улажены, Виктору уже не хотелось ни есть, ни работать. Он подсчитал в уме, сколько раз за сегодняшнее утро заставлял себя взяться за дело. Вроде бы трижды, но окончательной ясности не было. Возможно, больше; возможно – ежесекундно. Пришлось выбирать: уничтожив пиццу, Виктор Тренке уже наверняка не смог бы выжать из себя ни строчки. Он отпихнул от себя хрустнувшую коробку и впился взглядом в монитор: каким-то образом Шехерезад ухитрился пробиться снова. На сей раз бородач не стал тянуть кота за хвост и предложил себя с пылу и с жару:
«Я хочу быть с вами. Я хочу, чтобы вы знали обо мне абсолютно всё. Мне надоело быть анонимным, неизвестным составителем электронных сообщений; мне хочется войти в каждый дом и донести до хозяев пусть несовершенный, но в то же время неповторимый мир меня – бородатого, как видите вы на представленном снимке, в трогательных трусах, беззащитного, ранимого… Мне хочется сесть возле вашего очага, нашептать вам сказку о странных мыслях и чувствах… Таков ли я, каким представляюсь вам, о мои невидимые зрители? Я бессилен. Я не в состоянии ответить, отрезаннный сотнями миль… вы не знаете меня, но я упрям! О, как я упрям! Настанет день, и я ворвусь к вам почти во плоти, вы будете знать обо мне решительно всё, вплоть до дырок в трусах – тех самых, что сейчас на меня надеты…»
«Да, я тоже хочу ворваться», – подумал Виктор, против воли соглашаясь с вирусом. Перед умственным взором моментально предстали его собственные будущие, пока ненаписанные книги: в стальных переплётах, обтянутых свиной кожей – так некогда издавали «Майн Кампф», рассчитывая на вечную память.
Вирус, видя, что никто не препятствует его жизнедеятельности, спешил:
«Мне довелось путешествовать по равнинам Лос-Анжелеса, которые некогда бороздили волки и останки мамонтов… древняя пропасть медлительности, которая выказала себя в бесконечной геологии… это было бесконечное минеральное путешествие… Как известно, тишина – это не то, откуда убраны все звуки… Это не облака плывут в вышине, это мозг. Это чудесные актуальные следствия лучезарных симптомов успеха… Это наиболее тотальная поверхностность… апофеоз минеральности…»
Виктор порадовался, что не съел пиццу. Желудок втиснулся в глотку и порывался дальше, на выход. Создавалось впечатление, что Шехерезад элементарно гадит и старательно прячет это обстоятельство в витиеватых фразах. Неподготовленный читатель усмотрел бы в подобном лингвистическом дристе только бред, и ничего сверх бреда, но Тренке не повезло: он столько раз имел несчастье читать бесцеремонного Шехерезада, что начал кое в чём разбираться. В частности, в том, что речь шла, по всей вероятности, о каких-то личных впечатлениях последнего от путешествия невесть по каким пустыням и городам. Письма, так сказать, русского путешественника из пушки на Луну. Из Петербурга в Москву на пароходе «Биггль». Автор – Гамаюн Карамзинов, или Карамзин Гамаюнов, или Кармазин – как вам больше понравится. Виктор пытался разыскать писателя во плоти – безуспешно. Никто (и в этом не было ничего удивительного) нигде и никогда не слышал о Матёром Шехерезаде, равно как и о его странствиях по окрестностям Лос-Анжелеса. Так что неизвестно ещё, что за подштанники. Полуобнажённый гость казался порождением самой сети – такое предположение само по себе не могло быть новым: уж больно часто в бульварной литературе инфернальные призраки, более или менее страшные, или более или менее жалкие, подавались как творчество недальновидного человеческого гения. Однако Виктор не мог не испытывать известной доли благодарности к настырному гостю, ибо тот своей неуловимостью, своей безнаказанной навязчивостью подтверждал его собственные – Виктора – соображения. Яснее выражаясь, Тренке только о ему подобных и писал – вот только иллюстрация казалась чересчур карикатурной и потому оскорбительной.