Обитель милосердия (сборник) - стр. 25
В эдаком феерическом настроении наладил Никитин старую свою лодчонку и отправился в круг почета по отвоеванным землям.
…В восьми километрах от города кодла зубастых экскаваторов подрывала заповедный берег. Всё захлестнуло в нём ненавистью: ну, ведь гады хуже фашистов. Не мытьем так катаньем. Перед фактом решили поставить. Закон преступили. Так и заполучите скандальчик!
Моторку носом в берег, сам в прорабскую и первого же попавшегося за грудки – на предмет прогуляться к прокурору. Тут-то и предъявили ему протокол согласований, на котором среди прочих красовалась кудрявая подпись председателя общества охраны природы.
– И кто ж из вас подделывал? – Никитин обвел хмурым взглядом перетрусивших строителей.
– Обижаешь. Твой шеф подписал. Не веришь, убедись. Что ж мы, по-твоему, совсем уж мародеры?
С ехидцей вроде сказали, но и с опаской: за эти месяцы от крутого Никитинского нрава натерпелись. Но опасались зря – то, что не врут, Никитин понял тотчас.
– Эх, мужики, – посетовал он. – Чего зубы скалите? Кого победили? Это ж как в собственной спальне кучу накласть. Живете временщиками…
Постоял перед снующими тараканами-экскаваторами: будто по живому режут, твари зубастые. «Щас бы связку гранат, кажется, сам бы под экскаватор бросился». С тем и ушел.
Дед-председатель, точно, дома оказался:
– Эдуард! Вот уж желанный гость. Весь город о твоих подвигах гремит.
– Чего вернулся?
– Дак это… в гостях хорошо, а дома лучше. Разволновался. За судьбу дела. – А зачем подписал?
– Кто?! Зачем, зачем… Надо, стало быть. Тебя, дурака, своей подписью от тюрьмы спасал: не давала еще тебе жизнь, видать, по мордасам. Вот и прешь буром! Людей на антисоветскую, считай, демонстрацию додумался подбивать. Да за это, знаешь! Хорошо, я поспел. А насчёт стройки – большие люди подключились, не нам с тобой чета. Мне тут объяснили кой-чего стратегическое, чего тебе неизвестно. Может, я мелкой уступкой большое дело спас. А ты и впрямь… Хвалю. И рекомендацию в партию дам без колебаний. Хоть кое-кто и начал насчет тебя намекать, но я им твердо сказал…
– Эх, дед, – Никитин поднялся. – О Боге думать пора. О том, что после тебя останется. А ты всё смердишь.
– Ну, тебя, сопляка, не спросили. Эва куда! С ним еще как по-человечески. Плюнул Эдуард Михайлович, по некультурному своему обыкновению, на дедов порог. С тем и отбыл с государевой службы. Два дня у матери белый просидел, зубов не разжимал. Да еще отчим, подлюга, подзуживал:
– Что, Эдуард, постоял за правду-то? Вона как ее сейчас механизмами подсекают. Нет уж, хочешь прожить без проблем, не высовывайся. Себе целее. Может, сгонять?
Приходили с утешениями. Так зубов и не разжал. Уж на исходе третьего дня, когда мать мимо тенью прошмыгнуть собралась, остановил ее:
– Слушай, матушка, ты зачем мне в детстве врала, будто жить по правде нужно? Или правда моя кособокая? Куда ни ткнусь, поперёк оказываюсь.
– Да я и сама понимать перестала, – тяжко призналась мать. Она опасливо положила ладонь на буйные вихры сына. – Бог с тобой, сынок, живи, как все. Оно и мне спокойней будет.
А чего тут еще скажешь?
– Вот и славненько, – согласился сын. – Сколько можно в городских сумасшедших ходить. Пойду-ка погоняю шабашку. Хоть прибарахлимся с тобой.
И случился с тех пор Эдуард Никитин бригадиром шабашников. Но это уже обида номер два.