Обитель милосердия (сборник) - стр. 17

И вот сейчас, внезапно поняв, что сестра превратилась в отличную пианистку, он стоял и с недоверчивой улыбкой слушал мелодию Лунной сонаты. И так тихо стало на душе его, такая нежность поднялась к сестре, к матери – ко всем им, что терпят его и страдают из-за него. Захотелось броситься к обеим, обнять, сказать что-то ласковое, примирительное.

Неверными руками открыл он квартиру, распахнул дверь в гостиную. Мать вязала, примостившись возле рояля. Она быстро подняла на сына блестящие глаза, и стало видно, что очень ждала его.

– У нас событие, Игорёк, – начала она.

– Мама, не надо, – не обрывая музыки, потребовала сестра.

– Ну почему же? Он ведь твой брат… Мы тебе не говорили. Но сегодня были на прослушивании у Иохиллеса. Он берет её в свой класс, – всё еще изумленно-радостная, шепнула мать. – Сказал, что удивительное, редкое дарование. Ты представляешь?

– Поздравляю, – сухо произнес Игорь Владимирович и вышел. Счастливое состояние гармонии испарилось вмиг. У себя бросился на диван и вгрызся зубами в подушку.

Дверь скрипнула, и мать боязливо протиснулась внутрь:

– Ты не занимаешься, Игорёк?

Игорь Владимирович не ответил. Мать присела на краешек дивана и осторожно, боясь спугнуть, принялась гладить его волосы.

– Знаешь, сынок, – произнесла она. – Ты не сердись, но я, кажется, понимаю, что с тобой происходит. Это очень трудно – смириться, что мечтания завышены. Так бывает с каждым, но у тебя это затянулось.

– Не надо меня обхаживать! – Игорь Владимирович аж взвизгнул от обиды. – И нечего причитать, как над трупом. Завтра же отправлюсь к Марку и начну трубить – от и до, от и до! Ать-два, ать-два! От аванса до получки. Ты ведь этого жаждешь?

Мать заплакала. В раскаянии перевернулся он на спину, дотянулся до её руки.

– Не надо, ма! Ты ж меня, дурака, знаешь.

– Ничего. Это нервы, – мать слабо улыбнулась. – Я ведь перед тобой очень виновата. Вбила когда-то эту дурь в голову. Вот теперь и расхлебываем… Да, Игорек! Посмотри, что нашла, – она вскочила с дивана, подбежала к магнитофону. – Вот, копалась в старых записях… – Она нажала на кнопку. Сначала что-то зашуршало. И вдруг тишину прорезал смех – такой безудержно-радостный и бесконечно чистый, что Игорь Владимирович не сразу узнал его.

– Это тебя на шестнадцатилетии отец тихонько записал, – сообщила гордая находкой мать. – Как ты чудесно смеялся, – вздохнула она.

– Убери. Убери это! – закричал Игорь Владимирович, зажимая уши. – Не хочу!

Перепуганная мать, путая от волнения клавиши, выключила магнитофон, подбежала к бьющемуся на диване сыну.

– Что ты? Что ты? – спрашивала она, готовая вновь разрыдаться. – Ну, посмотри же на меня.

Он поднял лицо, и мать увидела в глазах его жуткую, невыразимую тоску. Она обхватила его голову и крепко, как могла, прижала к себе. Сын обнял ее благодарно и затих.

– Всё уляжется! Поверь, всё непременно уляжется, – беспорядочно бормотала она. – И ты обязательно состоишься. Здесь ли, там. Но – обязательно. Только нужно время и труд. Время и труд.

Потом он заснул, а мать так и сидела на диване, боясь шевельнуться, чтоб не разбудить, заплаканная и почти счастливая.

Когда в обкоме комсомола мне предложили путевку в международный молодежный лагерь в Ереване, я не раздумывал.

В семидесятые – восьмидесятые годы ММЛ, разбросанные по союзным республикам, стали любимым местом отдыха молодежи. Для нас, изолированных от внешнего мира, Закавказье, Прибалтика воспринимались как самая настоящая заграница (каковыми в конце концов и оказались). А уж когда в центре Еревана, среди домов из красного туфа, в открытом уличном кафе попивал я кофе с коньяком и любовался ширококрылыми, беспрерывно гудящими «фордами» и «мерседесами», окончательно убедился – заграничней не бывает.