Объективность - стр. 39

В этом месте мы отступаем от образов научных атласов как таковых: в главе 4 мы встраиваем изменения, описанные в главах 2 и 3, в историю научной самости. Сначала мы проследим научную рецепцию посткантовского словаря объективности и субъективности в трех различных национальных контекстах на примере немецкого физика и физиолога Германа фон Гельмгольца, французского физиолога Клода Бернара и английского сравнительного анатома Томаса Генри Гексли. Несмотря на значительные расхождения в использовании новой терминологии, эти влиятельные ученые были согласны по поводу эпистемологической важности различения между объективным и субъективным в их опыте все более возрастающего темпа научных изменений. Поэтому мы обращаемся к новому виду научной самости, схватываемой этой новой терминологией. Самость, представленная в качестве субъективности, не то же самое, что самость, представленная в качестве политии ментальных способностей (как в просвещенческой ассоцианистской психологии) или археологического места сознательного, подсознательного и бессознательного слоев (как в моделях разумности начала ХХ века). История научной самости была частью этих более широких изменений, но она имела свою специфику. Мы исследуем ее как на макроскопическом уровне (с точки зрения литературы о научных характерах – назидательных примерах научной жизни), так и на микроскопическом уровне конкретных действий, таких как ведение журналов наблюдения или тренировка сознательного внимания – точек пересечения научных практик и техник себя.

Наряду с эпистемическими добродетелями истины-по-природе, механической объективности и тренированного суждения возникает портретная галерея назидательных научных примеров: мудрец, чья богатая память синтезирует продолжительный опыт восприятия скелетов, кристаллов или морских раковин в тип этого класса объектов; неутомимый труженик, чья непоколебимая воля обращается внутрь себя, чтобы усмирить самость, превратив ее в пассивно регистрирующую машину; обладающий интуицией эксперт, зависящий от бессознательного суждения, организующего опыт в паттерны в самом акте восприятия. Это образцово-показательные характеры, а не люди из крови и плоти. Реальные биографии ученых, стремившихся к истине-по-природе, механической объективности или тренированному суждению, в значительной степени отклонялись от этих образцов. Что нас интересует, так это именно нормативная сила указанных исторически обусловленных характеров и, конечно же, сами искажения, которые требовались для того, чтобы «втиснуть» биографии в задаваемый ими шаблон и тем самым превратить необычных индивидов в назидательный пример. Подобные усилия свидетельствуют о грозной силе эпистемических добродетелей. Однако в большей степени нас интересуют конкретные детали способов видения, письма, проявления внимания, запоминания и забывания, которые превращают характеры в реально действующие личности, делая это сообща, во всяком случае в ситуациях институционализированной научной педагогики. Для описания формирования научной самости педагогика имеет центральное значение, наподобие определяющей роли, сыгранной платоновской Академией или аристотелевским Лицеем в формировании философской самости.

Калибровка взгляда, т. е. обучение тому, что и как видеть, являлась главной миссией научных атласов. Атласы очищали сырой опыт, удаляя нетипичные отличия и внешние детали. Но начиная с середины XIX века строгая критика со стороны механической объективности подвергла сомнению суждения о типичном и сущностном, определив их как вмешательство опасной субъективности. Лучше представлять объект так, как он был увиден, оставляя даже черточки, оставленные линзами, или допуская искажения перспективы, привнесенные двумерной поверхностью фотографии. Некоторые создатели атласов вывели из подобной политики взгляда логическое следствие: читатель должен был каким-то образом понять сам, что собой представляют рабочие объекты дисциплины. Разрушается сам принцип, лежащий в основе научных атласов. В науке конца XIX – начала XX века этот кризис спровоцировал два диаметрально противоположных ответа, которые рассматриваются в двух последующих главах книги. Первый предполагал полный отказ от образов (хотя и не диаграмм) в пользу усиленной «структурной» объективности (глава 5). Второй аннулировал объективность во имя тренированного суждения (глава 6).