О женщинах и соли - стр. 18
Когда его родители разошлись, отец Марио вернулся в Аргентину и в Аргентине завел новую семью. Марио в нем души не чаял, но отец никогда не звонил. Его мать повторно вышла замуж, и Марио ненавидел отчима, говорил, что тот всегда относился к нему с неуважением, однажды даже дошло до драки. Марио всегда замечал «неуважение». Он тратил массу энергии на то, чтобы оскорбляться на мнимое «неуважение». После ссор они любили ездить на пляж, молча, подальше на север, подальше от туристов, к самым тихим песчаным полосам. Просто посидеть, иногда подержаться за руки. Марио больше всего на свете боялся, что близкие люди бросят его.
Джанетт сворачивается на боку калачиком и кладет ладонь на стену, как будто та сообщит ей ответ: что делать завтра, что делать каждый день впредь. Как называется цвет этой краски? Она думает, возможно, Ане тоже не спится.
– Как ты могла? – шепчет мать Джанетт, перегибаясь через кухонный стол. Солнце бьет в окно и высвечивает ее лицо, высвечивает крупицы пудры у линии волос. Ана в соседней комнате смотрит Disney Channel. Старушка Майли Сайрус вьет веревки из группы школьников. Закадровый смех. – Как ты могла взять и оставить у себя на ночь чужого ребенка? Женщины, с которой ты даже незнакома!
Ана пробыла у Джанетт все утро, смотрела телевизор, таскалась за ней хвостиком, рисовала в блокноте, лежа на животе в гостевой комнате, в которой спала. Мать Джанетт приехала час назад. Она всегда приезжает по субботам. С тех пор, как Джанетт ушла от Марио, завязала, прошла реабилитацию. Ни разу не пропустила.
Мать Джанетт проводит пальцем по стоящим перед ней контейнерам. В одном – рис с фасолью, в другом – «аррос кон лече»[25], любимый десерт Джанетт. Ее мать никогда не приходит без еды, которую готовит накануне вечером, а потом утверждает, что сделала слишком много и не хочет держать в холодильнике столько недоеденных продуктов.
– Я видела, как ее мать посреди ночи вывели из дома сотрудники иммиграционной службы, – шепчет Джанетт. – Я не знаю, что мне делать. Просто позвонить в полицию? И что, ее вернут матери? Или отдадут в детдом?
– Это не твоя проблема.
– Как ты можешь так говорить? – спрашивает она. – Ты сама иммигрантка.
Ее мать проводит языком по зубам и смотрит.
– Ну, что? – говорит Джанетт. – Ты никогда не задумывалась о том, что только кубинцы получают такие поблажки, когда буквально стоит ступить на американскую почву, и ты сразу получаешь правовой статус? Это же так…
– «Добрался до берега – остался в Америке»? Не сегодня завтра этому придет конец.
– Мам, дело даже не в этом. Тебе не кажется, что нужно думать и о других людях, или это тоже не твоя проблема?
Мать сверлит ее взглядом.
– А сейчас я, по-твоему, чем занимаюсь? – спрашивает она. – Думаю о тебе.
В детстве Джанетт часто расспрашивала ее о Кубе. У отца был целый арсенал рассказов об извилистых улочках в колониальном стиле, о самых красивых в мире пляжах, о волшебном времени, проведенном на Малеконе[26], глядя на разбивающиеся волны. Он рассказывал о своих родителях, братьях и сестрах, обо всем своем прошлом. Все это складывалось в такую привлекательную мифологию, что Джанетт не могла взять в толк, почему ее мать никогда не отвечала и чуть не выходила из себя, когда ее спрашивали о прошлом. Джанетт ни разу в жизни даже не разговаривала со своей бабушкой по материнской линии, которая осталась на Кубе. И, еще будучи ребенком, она понимала, что та, вторая точка зрения, к которой у нее не было доступа, сформировала ее жизнь. Она даже не знала таких слов, чтобы сказать: