Размер шрифта

О Пушкине, o Пастернаке. Работы разных лет - стр. 15

Woe came with war, want with woe,

And it was mine to undergo

Each outrage of the rebel foe: —

Can aught atone

My fields lay waste, my cot laid low?

My Harp alone!

Ambition’s dreams I’ve seen depart,

Have rued of penury the smart,

Have felt of love the venomed dart,

When hope has flown;

Yet rests one solace to my heart, —

My Harp alone!

Then over mountain, moor and hill,

My faithful Harp, I’ll bear thee still;

And when this life of want and ill

Is wellnigh gone,

Thy strings mine elegy shall thrill,

My Harp alone!93

Наконец, у Вордсворта (которого Пушкин, по воспоминаниям С. П. Шевырева, читал тогда по-английски94) «шотландская строфа» появляется в связи с Робертом Бернсом – в моралистическом послании к сыновьям последнего «To the Sons of Burns, after Visiting the Grave of Their Father», входившем в цикл «Стихи, сочиненные во время путешествия по Шотландии» («Poems written during a Tour in Scotland»95). Приведем его в ранней, короткой редакции 1807 года:

Through twilight shades of good and ill

Ye now are panting up life’s hill,

And more than common strength and skill

Must ye display;

If ye would give the better will

Its lawful sway.

Hath Nature strung your nerves to bear

Intemperance with less harm, beware!

But if the Poet’s wit ye share,

Like him can speed

The social hour – of tenfold care

There will be need.

For honest men delight will take

To spare your failings for his sake,

Will flatter you, – and fool and rake

Your steps pursue;

And of your Father’s name will make

A snare for you.

Let no mean hope your souls enslave;

Be independent, generous, brave;

Your Father such example gave,

And such revere;

But be admonished by his grave,

And think, and fear!96

Если «шотландская строфа», как мы предполагаем, пришла к Пушкину не через Барри Корнуола, а через Бернса, Вальтера Скотта или Вордсворта, то он не мог не почувствовать ее «местный колорит», ее связь с тем легендарным миром шотландских гор, который был ему знаком по вальтер-скоттовским романам. Этим, вероятно, и объясняется тот факт, что Пушкин опробовал новую для русской поэзии форму в стихотворении на кавказские темы. Ведь русским романтическим сознанием Кавказ воспринимался как отечественный аналог горной Шотландии, воспетой поэтами Highland – экзотической страны суровой, величественной природы, свободолюбивых непокорных племен и, главное, красочных преданий, легенд, мифов. Собственно говоря, эффектная картина горного обвала изображена у Пушкина в легендарном плане, с противопоставлением непосредственно воспринимаемого настоящего воображаемому прошлому. Поэт сквозь «волнистую мглу» смотрит на обычное течение Терека и представляет себе когда-то случившуюся здесь уникальную («оттоль сорвался раз обвал»), грандиозную катастрофу – лавину, которая не оставила после себя никаких материальных следов, но память о которой сохранилась в местных преданиях. Речь здесь идет не о каком-то конкретном обвале (которого Пушкин не видел), но, как в «Анчаре», о редком природном явлении, преобразованном коллективной памятью в единичный полумифический феномен. Описание происшедшего, сначала правдоподобное, к концу стихотворения превращается в небылицу с почти сказочными подробностями

Страница 15

На следующую страницу