О ком плачет Вереск - стр. 23
Качал на руках, как ребенка, что-то пел, бормотал. Его голос обволакивал, успокаивал, забирался под кожу и порхал там микроскопическими прозрачными бабочками. Я так и уснула у него на руках в холодной яме, под звуки его голоса. Плечо, и правда, перестало болеть, особенно после того, как длинные пальцы Сальвы поглаживали меня чуть ниже раны… убаюкивали и ее. Его пальцы, дивные, волшебные пальцы, умеющие извлекать из гитары такую пронзительную музыку… если бы я знала, какую боль они могут причинять. Наверное, уже тогда бежала бы от этого чудовища без оглядки, но Паук плел тоненькую вересковую паутинку и оплетал ею мое крохотное детское сердечко. Так сладко я еще никогда не спала. Так сладко мне еще никогда раньше не было.
Проснулась я от криков. Кричала моя мать, и ей вторил отец. Я слышала ярость в их голосах.
– Он взрослый! Ему девятнадцать! Она провела здесь целую ночь! С ним! Наедине!
– Твой сын затащил мою дочь к себе в яму, Аль!
– Ноги моей не будет в этом доме! Достаньте ее немедленно!
– Грязный подонок твой Сальва!
Альфонсо молчал. Стоял в нескольких метрах от ямы и молчал. Меня вытащили. Приставив лестницу. Мать тут же сжала меня в объятиях, заворачивая в плед. Она целовала мои щеки, гладила волосы и шептала по-русски:
– Боже-боже, малышка моя… мы всю ночь тебя искали… девочка моя… как он тебя заставил это сделать… запугал, да?… Моя маленькая.
Я вырывалась из ее рук, но она меня словно не слышала. Сжимала, гладила. А я увидела, как сильно и безжалостно пнул Сальваторе отец, едва тот показался у края ямы, пытаясь вылезти. Пнул изо всех сил ногой в лицо, так, что тот обратно упал. Альфонсо развернулся, чтобы идти в дом, и я услышала голос своего отца.
– И это все? Все, что ты скажешь, Аль? В твоем доме… под твоей крышей! Таково гостеприимство великого капы?
– Тебе заплатят золотом и проводят до ворот.
– Я не нищий, чтоб ты бросал мне в лицо золото после того, как твой сын…
– Не хочешь золото? Не будет золота! Выпроводите их. И проследите, чтоб уехали.
Сицилия. Палермо 2003 г.
– Приперлись. Никто их не звал. И этот ублюдок приехал.
– Вы о ком, моя птичка?
Для Ма моя мама всегда была маленькой. Она и относилась к ней, как к ребенку или младшей сестре, и это несмотря на то, что Ма была у нас прислугой, но никто бы не осмелился так ее назвать.
– О ком...о ком… о малолетнем отморозке ди Мартелли. Терпеть его не могу. На физиономии написано, что он серийный маньяк. Не хочу, чтоб даже смотрел на мою дочь. Он, как проклятие. Я чувствую. Вот здесь чувствую, что он опасный для нее!
– Конечно, особенно теперь, когда она стала такой красавицей. У мужчин головы сворачиваются, когда ее видят.
– Замуж ее надо срочно. Вот приедет Коста, и тут же сосватаем. Пусть увезет ее в Бруклин. Мне спокойней будет.
Коста? Серьезно? Они собираются меня отдать этому прыщавому, картавящему придурку с брекетами? Какому-то там сыну русско-американского друга отца? Ни за что!
– Ну зачем сразу замуж нашу ласточку?… Вы ведь тогда погорячились и теперь знаете, что Паук этот ничего юной синьорите не сделал. Чистенькая она, нетронутая. Можно еще подождать.
Это знание стоило мне унизительных визитов к врачу и всяких идиотских вопросов, на которые я не думала отвечать еще лет десять. Как же сильно это тогда запачкало мое первое и светлое чувство, что захотелось его спрятать от всех, как и образ Сальвы в своем сердце.