Ню - стр. 2

рь. Селенье было буколическое, но унылое и глухое, что, впрочем, Суриной как раз и нравилось – каждый год она приезжала сюда на всё лето, до самой поздней осени, до первых холодов, а иногда и до зимы.

Двухэтажный каменный коттедж с мансардой стоял на возвышении, на отшибе деревни. Дом был богато обсажен кустами жасмина и обильно увит плющом и хмелем. Пристроенный к дому гараж, деревянный сарай, где художник прошлым летом оборудовал себе студию, маленькая банька и дощатый нужник. Запущенный сад на задах – высокие корявые яблони и груши, развесистые вишни, сливы и тёрн, выродившиеся облезлые кусты смородины, крыжовника, барбариса и жимолости.

В этом году повезло – просёлочная дорога была суха; в дождливую погоду по ней с трудом проезжал даже внедорожник. Тамара Григорьевна остановила джип у крыльца (Илья машину не водил и сдавать на права даже не собирался). В этот раз помимо сожителя она привезла свою давнюю подругу, Любовь Ивановну Барашкову. Барашкова, хоть и была на год старше, но выглядела даже лучше моложавой подруги – возможно, потому что никогда в жизни не курила, а вдосталь выпивать стала только в преклонных годах; в отличие от Суриной она сохранила статную (насколько это возможно в таком возрасте), поджарую фигуру.

Илья Брасов вылез из джипа первым. Стянул футболку, отбросил её далеко в густую высокую траву, воздел длинные руки к безоблачному ультрамариновому небу, вдохнул полной грудью и с наслаждением проговорил:

– Вот она, сермяжная свобода и реальная красота! – Закрыл глаза, запрокинул волосатую голову и добавил: – Ёб твою мать!

Это был мужчина выше среднего роста, плотного телосложения, с крупными чертами интересного, нестандартного овального лица. Длинные густые волосы его были ослепительно белы, что очень странно и необычно смотрелось в сочетании с окладистой белокурой бородой; в 33 года Илья без какой-либо причины очень быстро, в один месяц поседел – при этом борода, усы, брови, волосы на лобке и груди остались прежнего русого цвета.

Ещё в прошлом году он облюбовал себе мансарду – куда и перенёс свои скудные бытовые пожитки вроде одежды и книг; рабочие принадлежности – мольберт, свёрнутые в рулоны холсты, кисти, ящик с красками – определил в сарай-студию.

Наскоро обустроившись, задолго до вечера, сели отмечать приезд. Стол накрыли в «гостиной», самой большой комнате на первом этаже. Тамара Григорьевна потягивала белый крымский портвейн, её елдарь и товарка пили водку, да с таким аппетитом, что Сурина наконец не выдержала и присоединилась к сотрапезникам, налив себе рюмку водки, а недопитую бутылку вина поставив под стол. Выпили по три стопки.

– За любовь, Любовь? – поднимая четвёртую, задорно тостовала Сурина таким тоном, чтобы стало понятно, за какую именно любовь они пьют. Она раздухарилась и уже готова была на всякое.

– Любовь мне уже не в любовь, Тамарочка, – молвила Барашкова немного печально.

В юности, зрелости и даже в поздней спелости Любовь Ивановна была пронзительно, отчаянно, мучительно красива, как её эксцентричная однофамилица из лучшего романа Достоевского, и как многим красивым женщинам ей в жизни не повезло ни с замужеством, ни с мужчинами в принципе.

Выпили водки, закусили – все трое очень скромно.

– Мы ж с Любкой дружим с юности, – обратилась Сурина к молодому сожителю и пыхнула тонким вейпом. – Ну и всякие у нас с ней приключения случались, – она подмигнула ему: – большей частью приятные!