Ночные журавли - стр. 15
– Да знаю!
– Уже видел? – обрадовался он. – Идем. А то мне не разрешают выходить одному.
Вовик поймал мою ладонь. Спускаясь по лестнице в подъезде, мы пробирались меж бочек с известкой и строительных лесов, заляпанных краской: «А правда, если известка попадет в глаз, то выжжет?..» У него были мягкие, чуткие ладони, наверно, таких рук не хватало мне на празднике в лагере.
Двор показался мне маленьким и тесным. Как кабина продуктовой машины, на которой меня привезли. Но теперь вспоминалось что-то хорошее во вчерашней ночи. В душе осталось что-то такое, с чем будет приятно встретиться позже. Я вновь ощутил мое ночное пробуждение на плече медсестры. Будто бы стало трудно и сладко дышать, оттого что я уткнулся лицом в ее густые волосы…
А еще я нашел те ночные цветы на подоконнике. Оказались белые и некрасивые, одна гвоздика вовсе сломлена. Прошелся по комнате, спрашивая «говорливые» половицы. За всех ответило пианино. Крышка поднята со вчерашнего. Вспомнилось ночное порывистое движение мамы – нарядно-кружевное, из былой жизни. И это немое очарование показалось опять болезненным, как внезапный озноб в лагере.
С какой-то капризной решимостью открыл я шифоньер, чтобы узнать ночное платье мамы. Черное, с блестками. Оно висело в глубине. Я залез внутрь шкафа и прикрыл дверцу. Стало темно, тихо и уютно. Платья ласкали лицо, словно вчерашняя ладонь, пахли духами и счастьем. Они висели взаперти, ожидая своего часа. И я тоже запер себя, просидев в шифоньере почти до вечера. Даже задремал, а во сне увидел ночную маму с темным завитком у виска…
Чарли и космос
Первые школьные месяцы показались мне безотрадными: моя жизнь резко поделилась на время учебы и на все остальное.
А чтобы детство было счастливым – оно должно быть непрерывным!
Новенькая форма – белая рубашка и серый костюмчик – придавала бодрости, но стесняла движения. На металлических пуговицах сверкали солнечные оттиски!
Со мной рядом стоял мальчик в поношенной форме, сидевшей на нем, будто на бывалом солдатике. Позже он рассказал, что носил форму все лето – так хотел в школу!
Девочки были в кружевных фартуках и огромных бантах – словно белые гладиолусы-коротышки.
Первоклассников и родителей собрали в тенистом дворе школы.
Яркие лучи пробивались сквозь резную листву, прилизывая желтыми пятнами стриженые головы новобранцев. Мы взялись за руки – как при игре в «ручеек» – и пошли, нестройно топая под музыку. На высоких ступнях оборачивались, и мамы кивали нам, растерянно улыбаясь. Часть жизни отошла куда-то в сторону, под тень старых кленов.
В классе пахло олифой и бумажным клеем. На стенах висели портреты, похожие на родственников. Бородатые, чуть скорбные лица в раздумье: мол, сколько приобретешь от знаний, столько и упустишь от жизни.
Толстый слой краски на партах не скрывал прежних царапин, выражавших чьи-то чаяния или досаду.
Чернильница-непроливайка то и дело скользила по наклонной доске, и я останавливал ее локтем. Новое перо стучало о стеклянное дно. А жирная капля – на матовом острие с бороздкой – дрыгалась, как лягушка в клюве цапли.
Особый трепет вызвала нежно-шершавая промокашка! Она впитывала в себя капли разной величины, превращаясь со временем в карту звездного неба.
С первых уроков стало понятно, что взялись мы за что-то большое, долгое и навязчивое.