Ночной портье - стр. 35

– Хватит, Хэнк, прошу тебя, – остановил я его. Трудно было вынести, да еще за обедом, такую волну самобичевания, хорошо еще, что его не слышали за соседним столиком.

– Позволь закончить, братец, – взмолился Генри. – Жена упрекает, что у меня плохие зубы и дурно пахнет изо рта, а все потому, что мне не по средствам пойти к зубному врачу. А пойти я не могу, так как все три чертовы дочки каждую неделю ходят к нему для выпрямления зубов, чтобы потом, когда подрастут, могли улыбаться, как кинозвезды. И еще она презирает меня за то, что я уже пять лет не спал с ней.

– Почему?

– Я импотент, – с жалкой улыбкой признался Генри. – У меня все основания быть импотентом. Уж поверь слову своего брата. Помнишь ту субботу, когда ты вернулся домой и застал меня в постели с девицей? Как ее звали, черт возьми?

– Синтия.

– Вот-вот, Синтия. Синтия с большими сиськами. Она завопила, как недорезанная курица, – по сей день у меня в ушах звенит ее визг. А потом, когда я расхохотался, она влепила мне затрещину. Что ты тогда подумал про своего старшего брата?

– Да ничего особенного. Я даже не понимал, чем вы занимались.

– Но теперь-то понимаешь?

– Да.

– Тогда я не был импотентом, верно?

– Господи, да откуда мне знать?

– Уж поверь мне на слово. Ты рад, что снова приехал к нам в Скрантон?

– Послушай, Хэнк, – сказал я, взяв его за руки и крепко сжав их, – ты достаточно трезв, чтобы понять то, что я скажу тебе?

– Близок к тому, – хихикнул он и затем, нахмурясь, бросил: – Отпусти руки.

Я отпустил его руки, вынул бумажник и отсчитал десять сотенных.

– Вот тебе тысяча долларов, – сказал я и, наклонившись, сунул их ему в нагрудный карман пиджака. – Не забудь, где они.

Генри шумно вздохнул, полез в карман, вытащил деньги и стал разглаживать на столе каждую бумажку.

– Чужие деньги, – бормотал он. Казалось, он совершенно протрезвел.

– Итак, завтра я уезжаю, – продолжал я. – Далеко, за границу. Время от времени буду давать знать о себе. Если тебе еще понадобятся деньги, ты их получишь. Понятно?

Генри старательно сложил деньги и спрятал их в бумажник. Слезы полились из его глаз, молчаливые слезы, катившиеся из-под очков по его мертвенно-бледным щекам.

– Не надо плакать. Ради Бога, не плачь, Хэнк, – упрашивал я.

– Ты, наверное, попадешь в беду, – печально произнес Генри.

– Возможно, что и так. Во всяком случае, я уеду. Если кто-нибудь придет к тебе и будет спрашивать обо мне, ты меня не видел и ничего не знаешь. Ясно?

– Да, понятно, – кивнул Генри. – Позволь, Дуг, задать лишь один вопрос. Дело-то стоящее?

– Пока еще не знаю. Там видно будет. Давай-ка выпьем по чашке кофе.

– Не надо мне кофе. Могу выпить его и у себя в счастливом доме с драгоценной женой.

Мы поднялись из-за стола, я помог брату надеть пальто. Потом расплатился с официантом, и мы пошли к выходу. Генри, ссутулившись, весь какой-то скособоченный, припустил было вперед, потом приостановился, пропуская меня к двери.

– Знаешь, – сказал Генри, – что говорил мне отец перед смертью? Он признался, что из всех сыновей больше всех любит тебя. Сказал, что ты самый лучший, чистая душа. – Тон у Генри был как у обиженного ребенка. – Как думаешь, зачем понадобилось ему на смертном одре говорить такое своему старшему сыну?

И он зашагал к выходу. Я распахнул перед ним дверь, невольно подумав, какое для меня это стало привычное дело – распахивать двери.