Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик - стр. 6
Тем более рай этот рядышком, уже бывают слышны через кирпичную кладку неясные голоса.
Хотя ослепшим от копоти, оглохшим от земли, от пота, от надрыва нашим братьям слышалось в каждом звуке одно: «Хлеб, Хлеб…»
В такие минуты братья не роют, не дураки небось. Направляясь мимо железных дверей, в сарай, лишнюю петлю сделают, чтобы знать, что пудовый тот замочек на месте: его за версту видать!
Только потом уже лезут этот чертов фундамент крушить.
Вот строили в древние времена, небось и не подозревали, что кто-то их за крепость крепким словцом приложит.
Как доберутся Кузьмёныши, как откроется их очарованным глазам вся хлеборезка в тусклом вечернем свете, считай, что ты уже в раю и есть.
Тогда… Знали братья твердо, что случится тогда.
В две головы продумано, небось не в одну.
Бухарик – но один – они съедят на месте. Чтобы не вывернуло животы от такого богатства. А еще два бухарика заберут с собой и надежно припрячут. Это они умеют. Всего три бухарика, значит. Остальное, хоть зудится, трогать не моги. Иначе озверелые пацаны дом разнесут.
А три бухарика – это то, что, по подсчетам Кольки, у них все равно крадут каждый день.
Часть для дурака-повара: о том, что он дурак и в дурдоме сидел, все знают. Но жрет вполне как нормальный. Еще часть воруют хлеборезчики и те шакалы, которые около хлеборезчиков шестерят. А самую главную часть берут для директора, для его семьи и его собак.
Но около директора не только собаки, не только скотина кормится, там и родственников и приживальщиков понапихано. И всем им от детдома таскают, таскают, таскают… Детдомовцы сами и таскают. Но те, кто таскает, свои крохи от таскания имеют.
Кузьмёныши точно рассчитали, что от пропажи трех бухариков шум по детдому поднимать не станут. Себя не обидят, других обделят. Только и всего.
Кому надо-то, чтобы комиссии от роно поперли (а их тоже корми! У них рот большой!), чтобы стали выяснять, отчего крадут, да отчего недоедают от своего положенного детдомовцы, и отчего директорские звери-собаки вымахали ростом с телят.
Но Сашка только вздохнул, посмотрев в сторону, куда указывал Колькин кулак.
– Не-е… – произнес он задумчиво. – Все одно интересно. Горы интересно посмотреть. Они небось выше нашего дома торчат? А?
– Ну и что? – опять спросил Колька, ему очень хотелось есть. Не до гор тут, какие бы они ни были. Ему казалось, что через землю он слышит запах свежего хлеба.
Оба помолчали.
– Сегодня стишки учили, – вспомнил Сашка, которому пришлось отсиживать в школе за двоих. – Михаил Лермонтов, «Утес» называется.
Сашка не помнил все наизусть, хоть стихи были короткие. Не то что «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»… Уф! Одно название полкилометра длиной! Не говоря о самих стихах!
А из «Утеса» всего две строчки Сашка запомнил.
– Про Кавказ, что ли? – скучно поинтересовался Колька.
– Ага. Утес же…
– Если он такой же дурной, как этот… – И Колька сунул кулаком опять в фундамент. – Утес твой!
– Он не мой!
Сашка замолчал, раздумывая.
Он уже давно не о стихах думал. В стихах он ничего не понимал, да и понимать в них особенно нечего. Если на сытый желудок читать, может, толк и будет. Вон лохматая в хоре их мучает, а если бы без обеда не оставляли, они все давно бы из хора пятки намылили. Нужны им эти песни, стихи… Поёшь ли, читаешь – все одно о жратве думаешь. Голодной куме всё куры на уме!