Ночь Сварога. Полонянин - стр. 18
Затем весь этот ворох одежды расстелил на лапнике.
– Т-ты чего задумал-то? – утихшая было дрожь вновь вернулась к ней, а в глазах появился страх.
– Да не боись ты, – я невольно улыбнулся. – Выживать я задумал. Забирайся сюда, – кивнул я на лежанку. – Глядишь, к утру твоя одежа просохнет, а вдвоем-то под обыжкой теплее будет.
Она мгновение поразмыслила, а потом кивнула и, стараясь не потревожить обмороженную ногу, заползла на ложе.
– Ну, чего ждешь? – она откинула полог обыжки и вдруг сама улыбнулась хитро. – Давай быстрей. Застудишься.
Трещали в костре смолистые еловые ветки. Пахло разопревшей хвоей. Паром исходила развешанная одежа. Весенней капелью звенел подтаявший снег. Ольга спала, приткнувшись к моему плечу, изредка вздрагивала во сне и постанывала. Жар ее накрывал. Но этот жар был сейчас спасением для нас обоих. Ее тело доверчиво прижималось к моему, рука обнимала мою грудь, а больная нога покоилась на моих ногах. Тепло от костра было в нашей берлоге. Тепло было под овчиной.
Я вполглаза дремал. Время от времени осторожно, стараясь не потревожить Ольгу, подкармливал ветками огонь, а сам все думал о своей странной судьбе. Искал, но так и не находил ответа на вопрос, который когда-то задал своему наставнику Белореву. Вопрос: ЗАЧЕМ?
А еще Красуна жалел. Вспоминал, как его на Посвящении ратником нарекли. Не захотел он по нареченному жить, на бранном поле свою голову класть, в охотные люди подался. Выходит, Долю не перехитрить? Не мытьем она свое возьмет, так катаньем. Тяжко ему теперь. Мог бы в Сварге сейчас с пращурами за столом сидеть, песни петь, Правь славить, а вместо этого к Водяному в угодники попал. И когда теперь снова в Явь вернется, неизвестно. Может, отпустит его речной хозяин? Натешится и отпустит. А может, при себе в русалах оставит на веки вечные.
А что же мне судьба уготовила?
– Ты станешь великим ярлом, Добрын, сын Мала, – так мне Вельва в Ледяной земле напророчила.
Ошиблась, видать.
Конюх я.
Холоп бесправный.
Сбежать хотел, да и на это силенок не хватило. Хозяйку свою пожалел, а воли лишился. Вот, наверное, Недоля сейчас надо мной потешается…
А может, время еще не пришло? А может…
Сморил меня все же сон.
Словно в бездну я провалился…
И очнулся вдруг. Оттого, что губы влажные на груди своей почуял. И не разобрать сразу: то ли мне Любава снится, то ли мы на сеновале с Томилой задремали, а может, девка распутная – Гро, дочь Трюггваса, мне причудилась?
И вдруг понял я, чьи это губы.
Ну и что?
Пусть хозяйка. Пусть варяжка. Пусть недруг.
Баба – она баба и есть…
29 ноября 947 г.
– Ногу я тебе ненароком не потревожил? – спросил я Ольгу утром.
– Дурачок, – ответила она, – разве же в такой миг боль чувствуешь? – а потом вздохнула:
– Знал бы ты, как давно я вот так, на мужское плечо, голову свою не клала. Любый ты мой… – и в бороду поцеловала.
А в глазах блеск горячечный.
– Это Трясавица в тебе тешится, – погладил я ее по руке. – Выбираться нам надо. К людям идти. Не то она тебя совсем спалит.
– А может, останемся? Знойно здесь. Покойно, – шепчет, а сама теснее ко мне прижимается.
– А сын твой как же? Без мамки Святославу нелегко придется.
От этих слов она встрепенулась. В себя пришла. Взглянула на меня, точно впервые увидела, головой тряхнула, словно наваждение прогоняя. Волосы ее по плечам рассыпались, грудь прикрыли.