Ночь посреди мира - стр. 9

– И всё же – у них был стартовый капитал! У всех есть. А у нас, боюсь, стартовая нищета.

– Я бы спросил у отца, кому может быть интересно такое дело, да до выпуска он со мной и разговаривать не будет, – ответил Артём и добавил, – а после ты уже, может, обручишься. Ну и… денежный вопрос пропадёт.

– Пропадёт? Думаешь, я не могу выйти замуж за бедного и по любви? – Соня отвернулась и стала стряхивать редкие снежинки с тёмного рукава.

– Не думаю, – быстро ответил Артём. – Но боюсь, что твоя семья…

– Моя семья как-нибудь переживет, – спокойно ответила Соня и уставилась на сцену.

Артём помолчал.

И ещё помолчал. Вздохнул.

Вот бы ему хоть часть лёгкости Ромки по части девушек! А то стоит тут неприступная, даже коса – как упрёк, и что прикажете делать?

Снег полетел сильнее.

– Соня, – осторожно начал Артём, словно ступая по тонкому льду. А потом – была не была! – провалился в пропасть.

– Соня, вы же знаете, что вы мне нравитесь?

Соня медленно повернула голову к нему, покраснела, сжала губы. Неловко кивнула.

– Я бы… Мы бы… Вы… ты… очень славная, – зачем-то ляпнул Артём и замялся.

– Тёма… – Соня тоже замялась и покраснела сильнее. – Я нашла у мамы список… Не спрашивай, как. Там есть… – она оглянулась по сторонам, но все, кажется, были увлечены представлением. Она привстала на цыпочки и остаток фразы прошептала Артёму на ухо.

– Но он же старый! – возмутился Артём так же шёпотом. – Они все! Соня! Не надо!

– Сама не хочу! – укоризненно посмотрела на него Соня. – Я надеюсь, до лета они все отвалятся. Или помрут, – добавила она философски.

Артём покачал головой:

– Про таких мать говорит, что до ста лет. Хочешь, я спрошу у неё?

– Что? – опасливо спросила Соня.

– Что она скажет насчёт вас, – ответил Артём, – в смысле, со мной. В смысле, нас, если суммарно.

– Тёма! – Соня опять покраснела. – У меня за душой же ничего. Фамилия только эта бестолковая. В смысле – ты чудесный! Но ты же себе всё испортишь.

– Это вы, Соня, всё себе испортите, если помолвитесь, – отрезал Артём. – Вот.

– О, – сказала Соня, хлопая ресницами. – Ого. Ладно. Если меня поведут подписывать под конвоем, я распишусь левой рукой.

– Очень на это надеюсь, – церемонно ответил Артём. Наклонился, словно хотел что-то прошептать, и, обнаглев, поцеловал Соню куда-то в район маленького холодного уха.

– Ой, – сказала Соня, глядя куда-то перед собой.

Впрочем, она улыбалась.

Роману об этом знать не следовало; Артём чувствовал, что тот лишь посмеётся над его слишком ранними попытками устроить семейную жизнь, да ещё и с одной из сестер, каждую из которых Роман ставил несоизмеримо ниже себя. Поэтому он составил другу компанию и отправился в одну из квартир, которые прятались в чинных и благородных московских переулках. Внешне они никак не отличались от остальных – так же на окне торчал какой-нибудь фикус, так же уютно свешивалась подсвеченная жёлтым светом штора – внутри, однако, сходство пропадало.

«Бесстыдство, полумрак, дым, стон и хаос», как описывала эту квартиру позже одна не очень известная в узких и широких кругах поэтесса и на допросе в полиции, и в цикле «Мятная прострация».

Стоило переступить порог, как на полу обнаруживались ряды обуви всех возможных цветов и размеров – ботинки, туфли, сапоги или босоножки; вешалки же грозили обрушиться под разноцветными пальто, куртками, плащами и шубами, если дело было зимой. За прихожей были комнаты, в которых творилось то, что никогда не одобрил бы человек приличный: но комнаты снимались студентами, да ещё и вскладчину, поэтому в квартире царил вечный гам и всегда находился хотя бы один не совсем трезвый человек. Сами арендаторы, друзья, друзья друзей, приятели приятелей, просто знакомые из баров и пивных, в которые всем строго настрого запрещалось ходить, дабы не уронить честь университета; дамы всех сортов и ухажёры за теми студентками, которые предпочли жить стеснённо и закрыть глаза на возможный урон репутации. Впрочем, как верно заметил знакомый Марьи Петровны выше, времена действительно менялись, и жить отдельно от родителей, да ещё и снимая смешанно с противоположным полом, уже не накладывало безнадёжный ярлык разврата и падения; хотя не сказать, что разврат не происходил.