Ниточка жизни - стр. 2
А на похоронах тёща сосланного кулака так совсем не постеснялась. Крикнула вдогонку:
– Это вас Бог наказал за вашу безбожную власть, за ваши дела богопротивные. И ещё хуже будет. Вот помянете моё слово!
Кто-то метнулся старухе рот заткнуть, да председатель, что шёл рядом с мамкой, рукой махнул мужику:
– Оставь её, Елисей, что она? Из ума выжила от горя, чё с неё возьмёшь. Сама откинется, без чужой помощи.
Всё в детской Зининой памяти отложилось, всё до последнего словечка. Потом председатель речь сказал, правда, она не поняла почти ничего, а мамке слово дали, так та и выдавить из себя ни звука не смогла, разрыдалась только.
Но через четыре года и матери не стало. Скрутила её болезнь нутряная. Работала много, в колхозе и по хозяйству, Зина хоть и помогала уже, да на огороде от неё толку мало было, силёнок не хватало, слабенькой росла, разве что на прополку да курей покормить и пол в избе протереть. Мать ела плохо, мало, всё им оставляла, ей и Стешке, сестре младшей. Вот и испортила себе желудок. Это Зина уже потом поняла, когда медиком стала. Тогда только диагноз запомнила – язва.
Впрочем, ей было без разницы, язва, не язва, а мамки не было. Как жить дальше? Самим не потянуть. Председатель сказал в город, в приют детский, отвезёт. Там, мол, таким как ты с сестричкой младшей хорошо, кормят, поят, одевают. Но Стешка заплакала, когда про приют прознала, семь лет с половиной, всё понимает. Там уже не как у мамки под крылом, там не забалуешь. Спирька из последнего, перед полем, дома рассказывал: подъём утром, строем на завтрак, едим по команде, встаём по команде. Да ещё старшие норовят хлеб отобрать, что заныкаешь на обеде. Не положено, говорят и, смеясь, тут же себе в рот засовывают.
Спирька не выдержал, сбежал через месяц, к родственникам попросился. Хоть и не родное гнездо, но всяко лучше, чем в детдоме. Стешка, как услышала рассказы такие, так заревела, к Зине прижалась, кричит и трясётся вся:
– Не хочу, не хочу в детдом.
Зина никогда особых чувств к сестрёнке не испытывала, всё лучшее ведь ей отдавали, она маленькая, младшенькая. Мать только жалела Зину, гладила её по совсем неместного цвета чёрненьким косичкам и приговаривала: «Ты же большая уже у меня, подожди, наладится жизнь у нас». Наладилась, да уж.
Но тут у Зины в сердце что-то шевельнулось, как кольнуло. Она притянула Стешку к себе и медленно, еле слышно, но твёрдо проговорила:
– Не пойдёшь, не бойся, я всё сделаю, завтра же. Ты только кур покорми, а я уйду с утра.
Едва первые лучи солнца забрезжили из-за леса, Зина сунула три сухаря в карман перешитого мамой специально для неё пиджачка и наладилась в Трешево, за четырнадцать вёрст. Там дядька жил. Папин брат. У него своих ртов было числом не малым, и жалостью того мужика не проймёшь. Зина знала. Мать как бы им трудно не было, никогда ничего у родича не просила. Что толку? Туда идти – потеряешь день, а вернёшься с пустыми руками. Да он даже брата в последний путь проводить не пришёл, своя рубашка, мол, ближе к телу, а брат, что? Отрезанный ломоть. И сгнивший. Значит бесполезный.
Но мама, уже болевшая, чувствуя, что недолго ей осталось, научила Зину, как дядьку уговорить. Она лежала без движения на полатях, только постанывала и смотрела в одну точку на потолке. Потом подозвала Зину и, глядя ей в широко раскрытые, напуганные предстоящей бедой, глаза, тихо произнесла: