Незримая жизнь Адди Ларю - стр. 16
Аделин же – овощ, что слишком долго рос на грядке. Кожура зачерствела, а сердцевина задеревенела, она так пожелала сама, но оказалось, все это лишь для того, чтобы ее выкопали и употребили в пищу.
– Я не хочу за него замуж! – яростно шепчет она, цепляясь за поросшую сорняками землю.
– Аделин! – кричит ее мать, точно окликает заблудшую овцу.
Аделин поднимается, опустошенная гневом и горем. Когда она входит в дом, мать замечает лишь руки, заляпанные грязью, и велит дочери отмыть их в тазу. Аделин вычищает почву из-под ногтей, а щетка кусает ее за пальцы.
– Что подумает твой муж! – пеняет ей мать.
Муж.
Это слово будто жерновой камень, такое же неподъемное и холодное.
– Ничего, вот родишь деток, и станет не до беготни.
Аделин снова вспоминает Изабель и пару мальчишек, цепляющихся за ее юбки. Третий малыш спит в корзине возле очага. Когда-то они вместе строили мечты, а теперь Изабель за два года постарела на все десять. Она всегда кажется уставшей, а там, где на щеках от смеха цвел румянец, темнеют провалы.
– Замужество пойдет тебе на пользу, – говорит мать.
День проходит как оглашение приговора. Солнце клонится к горизонту, словно коса падает на беззащитную шею. Аделин почти слышит свист лезвия, когда мать принимается укладывать ее волосы в корону, вплетая цветы вместо драгоценных камней. Ее платье – простое и светлое, но Аделин оно кажется таким тяжелым, будто сшито из кольчуги.
Ей хочется кричать.
Но вместо этого она хватается за деревянное кольцо на своей шее, словно пытается обрести равновесие.
– Не забудь снять перед церемонией, – велит мать, и Аделин кивает, крепче стискивая пальцы.
Из сарая, весь в стружке, пропахший древесным соком, приходит отец. Он кашляет, и слабый хрип отдается в его груди, точно рассыпавшиеся семена. Отец давно мучается этим кашлем, но не позволяет семье даже упоминать о нем.
– Ты почти готова? – спрашивает он.
Какой глупый вопрос.
Мать говорит о свадебном ужине, словно тот уже начался и закончился. Аделин смотрит в окно на заходящее солнце и не прислушивается, но в голосе матери звучат веселье и довольство. Даже отец смотрит с облегчением. Их дочь пыталась проторить собственный путь, но отныне все налаживается, упрямая жизнь возвращается в колею, сворачивает на правильную дорогу.
В доме чересчур тепло, застоявшийся воздух неподвижен, Аделин нечем дышать.
Наконец звонят церковные колокола – гулко, как на похоронах. Аделин заставляет себя подняться. Отец берет ее за руку. Лицо у него печальное, но хватка жесткая.
– Ты полюбишь своего мужа, – говорит он, но слова больше похожи на просьбу, чем на обещание.
– Ты будешь хорошей женой, – говорит мать, и ее слова больше похожи на приказ, чем на просьбу.
И вдруг в дверях появляется Эстель, одетая так, словно у нее траур. А почему нет? Эта женщина научила Аделин безумным мечтам, забила ее голову мыслями о свободе и несговорчивых богах, раздула угли надежды и позволила поверить, что жизнь может принадлежать ей самой.
Свет за седой макушкой Эстель почти угас.
«Время еще осталось, – говорит себе Аделин, – но оно улетучивается все быстрее с каждым вздохом. Время…» Она часто слышала, что его описывают как нечто равномерное и постоянное, будто песок в часах. Только это ложь, ведь Аделин чувствует, как оно, ускоряясь, обрушивается на нее. В груди раздается тревожный барабанный грохот, тропинка, ведущая наружу, непрерывной темной линией устремляется прямо к деревенской площади. На противоположном краю затаилась в ожидании церковь, светлая и незыблемая, точно надгробие. Аделин знает – если она войдет туда, обратно уже не выйдет.