Размер шрифта
-
+
Неуязвимость - стр. 2
Мы только пара рун, переплетённых рук,
пока нет связи с двадцать первым веком,
давай ещё с тобой побудем на ветру,
ведь я немножко управляю ветром.
Пока молчит айфон, славянский пантеон
хранит нас всем вокруг, что травян|о и сине.
И видим птицу мы, и будто слышим звон,
звучащий непонятно, но красиво.
«Вечернее поле лечит тонкими чудесами…»
Вечернее поле лечит тонкими чудесами,
которые по одному случались и раньше:
вот колдует ветер твоими растрёпанными волосами,
вот закат впереди, точно облепиха, оранжев.
Воздух прян и тихонечко зелен – не надышаться,
облака резвы, как полярные медвежата.
Непонятно, оно ли это, то самое счастье,
но внутри разжимается что-то, что было сжато.
Ибо если всё это и помнишь – то по отдельности,
а теперь стоишь,
будто перед живой мозаикой,
и буквально дуреешь от ясности, от беспредельности,
так, что думаешь: «Мать твою за ногу!»
Так, что думаешь: «Господи, если ты есть, ласковый
и большой,
пусть все эти цветы – твои дети, чтобы я им немножко
сестра,
лишь бы мне ещё постоять тут с растрёпанною башкой,
с глазами чистыми, рыжими от твоего костра!»
И когда оттикают часики моей сумасшедшей жизни
в каком-нибудь муравейнике из бетона да из камня,
ты пошли за мной не старуху, а девочку в модных джинсах,
с длинной косой и выбритыми висками.
Пусть помчит меня в классной тачке по долгой —
предолгой трассе
под отборнейший хеви-метал, такой эпиграф.
А потом будет зелено-зелено, и ветер бескрайне ясен,
и закат навсегда до одури облепихов.
«мы небо…»
мы небо
мы небо
мы не боимся
мы море, нас море под этим ливнем
мы тысячелицы
стотысячелицы
мы голос, звучащий светло и длинно
мы больше страха
мы смех сквозь грохот
мы древний голос страны свободной
и нас не тронет
и нас не скроет
трусливое, тёмное и слепое
мы говорим, что Россия – наша
мы говорим, что она спасётся
мы
не
боимся, и это значит
мы говорим – и выходит солнце
Незабудки
…И тогда пришла Она к Марье и в ноги упала ей.
Говорит: «Хоть ты защити меня, обогрей!»
«Посмотри, – говорит, – до сих пор я вся в синяках,
не болят они больше, да всё не сойдут никак».
Говорит: «И к подругам ходила я, и к ментам,
лезла в п|етлю – а он обещал, что найдёт и там».
«Здесь же, – плачет Она, – голубые цветы цветут,
сделай, Марья, чтобы меня не нашёл он тут!»
Марья гладит по голой спине её, вся звеня.
«Сколько вас, – отвечает, – здесь таких у меня!
Становись, – говорит, – вот сюда, как есть, босиком,
становись, – говорит, – голубым-голубым цветком».
…И смотрела Она, становясь голубым цветком,
как из их квартиры его волокли менты.
И орал он, но голос Ей был уже незнаком,
и впервые Ей не было страшно до тошноты.
У подъезда шептались старухи. Курил сосед.
Сыну лет четырёх мать прикрыла глаза рукой.
И на всё это падал бескрайний, звенящий свет —
не сентябрьский, а какой-то совсем другой.
А потом голубое настало вдруг забытьё.
Позабыла Она несчастное тело своё,
позабыла имя, голос, лицо и быт,
так и стала цветком средь таких же цветов голубых.
И глядит на них Марья.
И шепчет: «Ни там, ни тут
не найдут они вас. Не найдут они вас. Не найдут».
«Настоящей любовью накрывает не сразу…»
Страница 2