Несостоявшийся рассвет. Повесть - стр. 3
Затем мы шли к небольшому стогу сена – здесь же в конюшне – и я вместе с дедом, взяв охапочку, клал её в ясли. Кряхтя, он насыпал овёс из большого мешка в ведро, которое потом ставил перед мордой коня. Тот сначала осторожно касался зёрен подрагивающими губами и лишь потом начинал медленно жевать.
А ещё у Щетининых была молодая корова. «Ну, – говорила бабка, – это, прямо, сущее наказание!» Бодаться любила. Хозяйку слушалась: та её выкормила, но остальных не признавала. Даже дед её побаивался. И, если Машку выпускали во двор, держал при себе плеть. Конечно, больше всех бодливую корову боялись я и мать, которой приходилось вместе со свекровью каждый вечер проводить дойку. Чувствуя её боязнь, Машка вела себя нагло: то пыталась подцепить острыми молодыми рогами материн подол, то опрокидывала ногой ведро с молоком. А доставалось снохе: и доить, мол, совсем не умеет, и к корове не знает с какой стороны подойти! Когда же приходил с работы отчим, бабка жаловалась ему и каждый раз заканчивала: «Никуды-ышная: ничего не умеет делать по хозяйству!» А собственно, где могла мать научиться вести деревенское хозяйство? В детском доме? Или на фронте? Поэтому она лишь отмалчивалась и виновато смотрела на мужа.
Но Иван жену не ругал: моя мать была красивой, статной и физически сильной женщиной. Помню, в юности, она в их шутливой возне на кровати без труда сталкивала его на пол, а потом, схватив в охапку, снова забрасывала на постель.
Настоящая была русская женщина-сибирячка, которая и «коня на скаку остановит», и «в горящую избу войдёт». Иван её любил и к жалобам своей матери особенно не прислушивался.
Наступила зима. Иртыш сковало толстым льдом, засыпало снегом. Весело и шумно местные мальчишки катались на санках с нашего высокого склона. Я же с завистью наблюдал за ними, стоя наверху: слишком круто было съезжать вниз для пятилетнего ребенка, и мне это строго запрещалось. Зато, когда у матери было время, она катала меня на санках по нашей улице, и я, подражая деду, кричал: «Но! Поехали». А подъезжая уже к своим воротам, грозно приказывал: «Тпру-у! Стой». Разумеется, при этом я опускал его «плохие слова», понимая, что за них мне здорово влетит.
А однажды мать взяла меня с собой на замерзший Иртыш, где все поселковые женщины полоскали в прорубях выстиранное белье. В тот день стояла морозная и ясная погода. Мокрое бельё было уложено на салазки большой стопкой, и надо было следить за тем, чтобы с них ничего не упало. Поэтому я шёл рядом, наблюдая за поклажей. Иногда салазки накренялись, и из кучи белья выпадала какая-нибудь наволочка или кальсоны. Я сразу же кричал: «Ма-а! Смотри – свалилось!» Она, вытирая пот со лба, бросала вожжи, привязанные к саням. Затем шла назад, чтобы уложить на место пропажу. И мы снова продолжали путь к реке.
Но вот показался заснеженный лед, и передо мной открылась белая, искрящаяся на солнце сказочная пустыня. Я прищурил глаза, чтобы посмотреть на противоположный берег. Там, слегка пригнувшись под тяжестью снега, стояли огромные ели. Они, словно могучие великаны, невозмутимо подпирали нависший над ними голубой купол неба. «Владик, не отставай! – донёсся до меня голос матери. – Смотри под ноги: сейчас начнутся проруби».