Несъедобное время - стр. 17

А позади император – ух, злющий.

Юмми спотыкается, падает на песок, хватает сына, понимает, спасения нет…

Дрожит небо.

Земля дрожит.

Тучи вспыхивают раскаленным пламенем.

Люди падают ниц.

Юмми падает ниц.

Ночь становится светлее самого светлого дня.

Что-то раскаленное с оглушительным ревом и грохотом опускается на горизонте где-то там, в пустыне. Там, где остановился император со своим войском, с самыми верными, с самыми приближенными…

Что-то случилось – здесь, сейчас, люди еще не могут понять, что…

Юмми срывается на крик – до хрипоты:

– Убили императора!

И все – от мала до велика – кричат:

Убили императора! У-би-ли!

Замерли вражеские войска, стушевались в растерянности. Еще не верят, еще не понимают, что уже – всё…

– Пи-ить!

Тише ты.

…Юмми прячется среди руин.

– Пи-ить!

Это сын.

Юмми шипит на сына, где я тебе пить возьму. Сын не понимает, сын вырывается, бежит на улицу, бросается кому-то под ноги, кому-то чужому, незнакомому, тянется к фляге на поясе чужака…

Юмми смотрит, Юмми не понимает, никогда не видела, чтобы лица у людей были розовыми…

Эт просыпается.

Хочет встать – вспоминает, хватается за сон, вот он, вот он, вот он, было же, было же, было, вспомнить бы еще, что было…

А вот.

Юмми.

Эт знает Юмми, Эт много раз видел Юмми, вот так, во сне.

И все видели Юмми.

Только не знали, откуда Юмми, где Юмми, почему Юмми.

А вот теперь знают.

Юмми.

Там.

Впереди.

Полный вперед.

Нет, это не сразу, конечно, полный вперед. Это еще сколько челнок замедляться будет, а потом сколько еще челнок разгоняться будет в другую сторону, сколько, сколько…

Ну да это ничего.

Это дело времени.

Остановятся.

Разгонятся.

Тут делов-то на одно поколение, еще не успеют умереть те, кто видел сны про Юмми. А может, еще дети их сны про Юмми посмотрят, – кто их знает, эти сны, говорят, они долго жить могут…

– Ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу!

Это Лиза. Или Эльза. Или Кэтти. Или еще кто. Он вглядывается в сон, он пытается вспомнить имя женщины – не может.

А женщина срывается на крик:

– Ненавижу тебя! Ненавижу!

Луг, залитый солнечным светом.

Солнце.

Не как на картинках, а настоящее. Он почему-то помнил, что солнце меньше, а оно вон тут какое.

Солнце.

Запахи – какие бывают летом на лугу.

И Лиза. Или Эльза. Или Кэтти. Или еще кто:

– Ненавижу тебя!

Он бормочет что-то про заработки, про долго-мы-с-тобой-еще-в-этой-развалюхе-ютиться-будем, – она не слышит, она ненавидит, ненавидит, ненавидит.

Она останется.

Он уже знает – она останется.

Джеки просыпается.

Ловит сон за кончик хвоста. Отчаянно пытается вспомнить имя – не может, не может, не может. Имя осталось там, он толком не помнит, где, он только знает – там, там, у того берега, от которого когда-то отчалил челнок.

Джеки спускается в архив, наталкивается на очередь, – сегодня все спускаются в архив, сегодня все хотят вспомнить, что было там, там, у того берега. Архив молчит, – нет, не совсем молчит, выдает какие-то цифры и факты, архив ничего не скажет про луг, залитый солнечным светом, и про Кэтти, и про – ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу.

И у всех от мала до велика срывается с уст:

– Кэтти.

Ну, или там Лиза, или Эльза, или еще как.

И – по всем отсекам, по всем коридорам, по всему челноку клич:

– Полный наза-а-а-а-ад!

Кто-то, правда, еще возразить пытается, ну вы сами посудите, какая Кэтти, откуда Кэтти, почему Кэтти, это когда было – Кэтти-то, а мы когда, – мы-то, от Кэтти и косточки истлели, и память сама, и…