Непризнанные гении - стр. 68
По мнению И. Д. Ермакова, главной хворью Гоголя была мнительность, ипохондрия. От меланхолии он легко переходил к экзальтации, от тоски – к эйфории. В своей болезни он чем-то напоминает Фридриха Ницше, впадавшего во время приступов эйфории в манию величия.
При всем обилии сведений о болезнях Гоголя (сотни и сотни документов и свидетельств) установить, так сказать, ретроспективный диагноз – нелегкая задача. Даже лучшие врачи Европы, пользовавшие его, приходили ко взаимоисключающим выводам. Так, берлинский диагност д-р И. Л. Шенлейн поставил диагноз поражения нервов в желудочной области, так называемой системе nervoso fascoloso, и рекомендовал холодные морские купания. Д-р К. Г. Карус из Дрездена нашел причиной болезни резкое увеличение печени и прекратившееся вырабатывание крови, рекомендовав воды в Карлсбаде. Знаменитый П. Круккенберг из Галя «решил, что причина всех болезненных припадков заключена в сильнейшем нервическом расстройстве, покрывшем все прочие припадки и произведшем все недуги». Гоголю ставили мифические диагнозы: «спастический колит», «катар кишок», «поражение нервов желудочной области» и так далее. Естественно, лечение этих мнимых болезней эффекта не давало[42].
Поскольку болезнь крылась в психике писателя, то после холодных купаний и обтираний Гоголю неизменно становилось лучше, но улучшения были кратковременными.
Н. В. Гоголь – П. А. Плетневу:
«Я заезжал в Греффенберг, чтобы вновь несколько освежиться холодной водой, но это лечение уже не принесло той пользы, как в прошлом [1845] году. Дорога действует, лучше. Видно, на то воля Божья, и мне нужно более, чем кому-либо, считать свою жизнь беспрерывной дорогой и не останавливаться ни в каком месте, как на временный ночлег и минутное отдохновение».
В. А. Жуковский – М. П. Погодину:
«У меня в Швальбахе гостил Гоголь; ему вообще лучше; но сидеть на месте ему нельзя; его главное лекарство – путешествие; он отправился в Остенде».
Свидетельствует В. В. Набоков:
«Опасность превратиться в лежачий камень Гоголю не угрожала: несколько летних сезонов он беспрерывно ездил с вод на воды. Болезнь его была трудноизлечимой, потому что казалась малопонятной и переменчивой: приступы меланхолии, когда ум его был помрачен невыразимыми предчувствиями и ничто, кроме внезапного переезда, не могло принести облегчения, чередовались с припадками телесного недомогания и ознобами; сколько он ни кутался, у него стыли ноги, а помогала от этого только быстрая ходьба – и чем дольше, тем лучше. Парадокс заключался в том, что поддержать в себе творческий порыв он мог лишь постоянным движением – а оно физически мешало ему писать. И все же зимы, проведенные в Италии с относительным комфортом, были еще менее продуктивными, чем лихорадочные странствия в почтовых каретах. Дрезден, Бадгастейн, Зальцбург, Мюнхен, Венеция, Флоренция, Рим и опять Флоренция, Мантуя, Верона, Инсбрук, Зальцбург, Карлсбад, Прага, Греффенберг, Берлин, Бадгастейн, Прага, Зальцбург, Венеция, Болонья, Флоренция, Рим, Ницца, Париж, Франкфурт, Дрезден – и всё сначала; этот перечень с повторяющимися названиями знаменитых туристских городов не похож на маршрут человека, который хочет поправить здоровье или собирает гостиничные наклейки, чтобы похвастаться ими в Москве, штат Огайо, или в Москве российской, – это намеченный пунктиром порочный круг без всякого географического смысла. Воды были скорее поводом. Центральная Европа была для Гоголя лишь оптическим явлением, и единственное, что было ему важно, единственное, что его тяготило, единственная его трагедия была в том, что творческие силы неуклонно и безнадежно у него иссякали. Когда Толстой из нравственных, мистических и просветительских побуждений отказался писать романы, его гений был зрелым, могучим, а отрывки художественных произведений, опубликованные посмертно, показывают, что мастерство его развивалось и после смерти Анны Карениной. А Гоголь был автором всего лишь нескольких книг, и намерение написать главную книгу своей жизни совпало с упадком его как писателя: апогея он достиг в «Ревизоре», «Шинели» и первой части «Мертвых душ».