Неприкаянные вещи - стр. 13

“Ворона, чтоль, обделать успела?” – мелькнуло в голове. Но пятно оказалось сухим.

– Спасибо, – Смирнов сунул таксисту пятьсот рублей. Тот кивнул и, едва хлопнула дверь, дал по газам.

“Так, первый подъезд,” – Артём сделал несколько шагов к хрущёвке и тут подскочил так, будто над его ухом взорвалась петарда. За его спиной раздался грохот, лязг и забористые матюки.

Он оглянулся – его недавний шофёр, не проехав и двадцати метров, вписался кому-то в бок на следующем же перекрёстке. Серьёзных пострадавших с виду не было, но водители уже выходили разбираться. Его это, конечно, не касается, подумал Тёма, но такими темпами он начнёт шарахаться от каждого шороха.

Подойдя к домофону, он ввёл сказанный Голицыным код и поднялся на третий этаж, стараясь не дышать, а если и дышать, то ртом. Звонок в шестую квартиру был ожидаемо выжжен сигаретой, но исправно зашёлся пронзительной трелью.

Из-за двери пахнуло перегаром, табаком и нестиранным бельём. За порогом стоял оплывший мужик лет шестидесяти в очках с роговой оправой, с залысинами на седой голове и пожелтевшими от никотина усами.

– Артём? – перед интервью Голицын, похоже, опрокинул для храбрости ещё пару-тройку по пятьдесят.

– Здравствуйте, – Тёма неуверенно протянул хозяину руку.

– Пётр Васильич, – тот ответил. Ладонь мужика была рыхлой и потной. – Проходи, разувайся. Ща тапки какие найду.

Тапки по виду годились молодому человеку в отцы, но пол пугал его ещё больше. Хозяин жестом позвал его на закопчённую кухню, указал на табуретку и сел напротив.

– Ну, показывай, – Голицын облокотился на стол обрюзгшими локтями и закурил.

Парень робко достал свёрток и развернул его на столе. В свете тусклой люстры латунь подстаканника блестела каким-то болезненным, желтушным светом.

– Да, он самый, зараза, – перед Петром Васильевичем будто положили дохлую кошку. – Знал бы ты, сколько крови он из меня высосал…

– Буквально? – Артём сглотнул.

– Ха, травишь, чтоль, – хозяин уже прикончил одну сигарету и сразу потянулся за новой, – да память дурная эта жестянка для семьи была, а сбагрить я её никак не мог. Пока твоему деду она не приглянулась. Деньги доставай.

Смирнов отсчитал пятнадцать тысяч и положил их на край стола. Голицын бесцеремонно пододвинул их к себе пухлой пятернёй, затянулся и заговорил.

– Отец мой, Василий Голицын, героем труда был, полрайона, считай, сам застраивал. Ну его, значит, к награде приставили, премия там, а вместе с ней – подстаканник этот памятный от какого-то мастера именитого. Он до самой смерти в кресле сидел, чай только из него пил. Вроде видный человек был, но мать рассказала – водился за ним грешок. Так-с…

Пётр Васильич крякнул, поднялся к холодильнику, достал из морозилки полупустую бутылку водки, налил себе стопарик и осушил одним махом. Гостю, кстати, не предложил.

– Налево, в общем, отец мой ходил. И баба у него была вообще без царя в голове. Ревнивая до жути. Говорила, мол, бросай жену, ко мне уходи. А он что, дурак – это ж такое пятно и на жизни, и на карьере. В общем, как мать моя забеременела, он образумился и с любовницей с концами порвал. А эта стерва того так не оставила, изводилась, ядом истекала.

Пошла вторая стопка.

– В общем, мне полгода было, как она извиняться пришла. Не знаю, на кой он её на порог впустил, но отравила она его. Из этого самого подстаканника. И с собой следом покончила. У нас же на квартире. Мать как со мной домой вернулась, у неё тогда, наверное, в голове что-то и надломилось. Места себе больше не находила. А похороны тогда делом были накладным, вот мы отцовы пожитки и начали распродавать. Всё, кроме подстаканника этого треклятого. Мать наотрез отказывалась – говорила, пока он в доме, отец с нами рядом. Сама им при этом не пользовалась, держала на видном месте.