Немое кино без тапера - стр. 5
Он стал подыскивать для себя другие варианты. И однажды набрел, как на судьбу, на Колю Сероокого; мудрец Коля без пафоса, на легкой улыбке сумел ему внушить, что Россия особенная страна, что в России, чтоб по-человечески жить, лучше всего задвинуться в угол и негромко пахать на себя.
Спасибо Коле, он помнит его уроки. Мотоклуб не мотоклуб, но, по сути, с работой ему опять повезло. Как и тогда на войне, когда осколком срезало два пальца на левой руке и левое же ухо. Он снова усмехнулся. Будь тот осколок чуть умней, его красота пострадала бы очевидней. Его нечеловеческая, его неземная красота. Беспалая красота без уха. Ха-ха, Ребров, ты тот еще везунок.
Когда он въехал в деревню, воздух земли из темного перекрасился в серый, наступило идеальное время козней и преступлений. Соседи могли его заметить, могли, в удовольствие, настучать, и это было бы в порядке вещей. Не настучат, подумал он, не козлы. Понимают, что с таким же успехом он может настучать на них. Деревня Эммаус с лохматых времен занималась черным промыслом икры, и все друг про друга все знали. Все же, стараясь быть негромким, он оставил машину на улице под старыми рукастыми тополями и с двумя ведрами в руках направился к высокому кривому забору. Старая калитка поддалась легко и не скрипнула – в благодарность ему за то, что он регулярно смазывал петли подсолнечным маслом. Он прошел двором, обогнул беленый дом, клумбу с засохшими флоксами и колодец с «журавлем» и проник в дом сзади, с пристройки, где снимал у хозяйки две небольшие комнаты и до поры был вполне доволен.
Ступил в комнату и, отделяясь от мира, повернул в замке ключ.
Все, что требовалось для дела, было приготовлено еще с вечера; сейчас он, расслабившись, скинет линялый камуфляж, перекурит по-домашнему уютно, глотнет кофейку и сразу примется за икру – с ней, со свеженькой и нежной, работать гораздо милее. Он освободит зеленоватую зернистую роскошь от желтоватых оболочных пленок. Промоет чистой родниковой водой. Пропитает для обеззараживания борной кислотой и раствором буры, удалит слизь и снова промоет в дуршлаге водой, потом посолит – не перебрать бы, черт, не испортить! – и зернышко к зернышку, полукилограммовыми шарами в марле подвесит над умывальником для конечного отхода влаги и слизи. Всей этой тонкой науке, по бутылке за каждую стадию, обучал его дружок Коля Сероокий – и за что, по какой неистовой глупости люди изводят и убивают среди себя самых умных, порядочных и добрых?
Дело завершится раскладкой деликатеса в голубоватые железные банки с портретом изогнувшегося осетра на крышке. Он набьет их икрой как можно плотнее и даже с верхом, чтоб в банках оставалось как можно меньше земного воздуха – источника жизни, гнили и порчи, потом широким резиновым жгутом перепояшет банки по окружности, и никто в мире не сможет отличить его честную продукцию от такой же государственной. А если и отличит, то только одним: его икра окажется лучше. Он задвинет богатство свое в холодильник и проверит в нем температуру – чтобы икра спала, в камере должно быть не больше плюс четырех.
А потом он схоронит прижатые у рыбаков деньги в тайник под полом. В очередной раз отметит, что кубышка пухнет, и что, если потерпеть и продержаться без затрат хотя бы еще год, можно будет спокойно сваливать в любую сторону света. Довольный он вызовет к вечеру за партией товара мизюринского курьера, выпьет водки и постарается днем отоспаться. Как обычно, он накличет себе сон про огромных икряных белуг, что, едва пошевеливая плавниками, сановно перемещаются в зеленом море, или про ресторан, где отдыхает благородная публика в белых пиджаках и где какой-то улыбчивый официант с рыжей орхидеей в петлице торгует его икрой. Он приглядится к его симпатичной физиономии, к достойным людям за столиками, к наплыву сиреневых огней за окном и решит, что это Лондон. Он никогда не был в Лондоне, но верил, что это лучший город на свете. Москву он выгнал из снов, и это ему удалось. Прежней жизни не было. Она была, но он сумел себя убедить, что ее не было, и она ему почти не снилась. А когда все-таки прорывалась в сны, он уговаривал себя, что это не Москва, а Лондон, не Тверская, а праздничная Пикадилли, по которой он неторопливо, со вкусом гуляет.