Немного о чудовищах - стр. 1

Чьи шаги так тихи, легки? Кто бежит по лесной тропе?

А в корзинке что? Пироги? Если хочешь, оставь себе,

Тут всего на один зубок. Ох, и скучно же тут, в глуши!

Нам бы вот поболтать чуток – сядь, послушай. И не дрожи.

Говоришь, он тебя спасёт? Это кто ещё? А, герой…

Твой? Призналась ему? Как нет? Хочешь, сердце ему открой.

Я слыхал, что любовь – палач… и спасение для души.

Станет больно – тогда заплачь и скажи, что я разрешил.

Если мир будет подл с тобой, не тушуйся и не робей:

Позволяю тебе быть злой и по вторникам есть людей,

Только, чур, не поздней шести – или лучше добавь в салат.

Впрочем, это я пошутил. А в салате вкусней шпинат.

Ни компания, ни родня от депрессии не спасёт —

Лучше зубы, как у меня, отрасти на двадцатый год.

На тридцатый – учись смотреть, а потом – закрывать глаза:

Раз промотана жизнь на треть, значит, поздно плестись назад.

В волчьей шкуре житьё не рай. Выбирай, что тебе милей:

Любишь красное – надевай, о потерянном – не жалей,

Если будет щемить внутри – значит, сердце там где-то есть.

А захочешь поговорить – возвращайся. Я буду здесь.

БАШНЯ

Когда-то раньше всё было проще. Драконы, рыцари, колдуны —

В своих сражениях скоморошьих почти невинны, почти равны,

Почти что дети в прозрачных, ясных и однозначных оттенках чувств.

Но время тянется, и, к несчастью, я не старею – и я учусь.

Твои усилия бесполезны, ведь мне достаточно подождать,

Позволить старости и болезням тебя до остова обглодать.

Но если ненависти лет триста – с любовью разницы нет на вкус.

Когда-то раньше всё было чистым.

Я это чувство почти боюсь.

Длиннее к вечеру тень от башни. Я жаден; я не отдам своё.

Наверно, будет немного страшно скитаться здесь до конца времён —

И ты, впечатанный в этот город, стоптавший улицы до костей,

Наотмашь смотришь с немым укором из междустрочия на листе,

Почётный пленник в густом тумане, закатный отблеск на витраже.

…наверно, будет немного странно врагом прикидываться уже?

Ты сможешь даже почти поверить, что будет лучше, что ты привык,

Но в горле, стиснутом до потери дыханья, пеной клокочет крик.

Ты вечен? Что же, я тоже вечен, я буду ждать, и мне хватит сил.

Когда ты сделаешь шаг навстречу – я окончательно победил.

Когда приткнёшься к порогу башни, ведь больше некуда, больше не…

Всё представляется настоящим в оцепененье и в тишине.

И в этом вынужденном молчанье, как будто ставшем для нас тюрьмой,

Я ставлю сорванное дыханье в хрусталь фамильный – и на трюмо.

Сомкнувшись, тонко дрожат ресницы, и каждый выдох – наперечёт.

Красиво, правда, мой мёртвый рыцарь?

Ты посмотри, как оно цветёт…

БАШНЯ#2

Предай меня, пожалуйста, как всех.

Оставь меня, пожалуйста, в покое.

Спасись хотя бы тем, что ты жесток,

Безжалостен, неумолим как рок…

Но ядовитый вёх, и белый мех,

И этот образ мрачного изгоя —

Он сердца твоего уже не скроет.

Я, знаешь, к сожалению, не слеп —

А ты как на ладони в этой башне,

Ты уязвим – в дурацкой доброте,

В готовности довериться не тем,

Как будто и не знаешь всех легенд,

Возвысивших тебя и оболгавших…

Но если впрямь не знаешь – это страшно.

Охотиться на духов и химер —

Давно уже скорее долг, чем труд.

Но с каждым веком меч всё тяжелее.

А может, это я слабею?

Мне меч бы заменить на револьвер,

Но пули мёртвых тварей не берут.

…зато меня, наверное, возьмут.

Не хочешь относиться как к врагу —

Назначь мне плату: кровь, и плоть, и душу,

Пусть это будет сделка, договор…

Но ты уже уставился в упор:

«Я просто помогу, ведь я могу».

А ведь и правда, только ты и сдюжишь.

Но от улыбки маетно и душно:

Мои друзья, соратники и братья,

Делившие и радость, и нужду,

Все те, с кем мы плечом к плечу стояли, —

Я вспомню их по именам едва ли.

Погибли; перемолоты проклятьем.

Так брось меня, не отводи беду —

Не выходи из башни, мой колдун.

БЕЛЫЙ – АЛОМУ

(Неблагой – Благому)

Я триста лет знаком с его хитрой рожей,

родился он в ноябре – охладелом, чалом.

Хотя ему с другими сходиться сложно,

он не адепт трагического начала.

И к поясу приторочены спицы,

а не кинжалы.

Шнурки, бусины и косицы —

всё безнадёжно

алое.

Его одежды дорожные —

осиновые, кленовые.

Я с ним становлюсь болтливее.

Но мне по душе безмолвие:

поля уязвимо белые, согбенные ивы

сонные,

бураны летят, по небу раскинув седые

гривы,

я в шутку скидываю с него корону…

И он замирает в эту секунду – и умирает тоже.

Заносит следы его

моё дыхание.

И лёд одевает бусины сияющими гранями,

и я заплетаю снежное в его киноварные пряди.

Мне кажется возмутительно серьёзным —

и настоящим —

его лицо, отражённое в глади

озёр, подо льдом спящих.

Но всё же есть нечто жуткое,

шаткое,

в этой почти-смерти.

Со смехом я возвращаю корону ему – шутка,

давай, улыбнись, ну же,

ты нам дураком нужен,

угрюмцам двоим тесно —

вон лёд на реке треснул…

И та же глубокая трещина раскалывает мне сердце.

Ступай же, приятель, дальше, бродяжничай по дорогам,