Нелюбушка - стр. 22
– Я жду ребенка. Ничего тяжелого поднимать или двигать не стану. Огород прополю, постираю, уберу в избе как смогу, но на большее не рассчитывай… бабушка.
Фекла расстроилась, и взгляд ее словно говорил «бабы в поле рожают, а эта, вишь, неженка».
– Жать умеешь? Прясть? Ткать?
Я помотала головой.
– Ну, этому научу, дело нехитрое…
Я кивнула и посмотрела на дочь.
– Вкусно?
– Очень! – Анна была в неподдельном восторге. – Я бы всегда ела такую кашу!
– Что надо сказать бабушке?
Аннушка открыла рот, закрыла, взглянула на ложку в руке, потом на горшок, затем на Феклу, следом на стены избы. Малышка была озадачена, и вряд ли она не умела говорить спасибо, скорее просто не понимала, кого и за что нужно благодарить.
– Анна… нам встречаются очень разные люди, – проговорила я, глядя на дочь, но не теряя из виду Феклу. Я допускала, что за свою бесконечную жизнь старуха ни разу не слышала благодарности из господских уст, и не сомневалась, что барский гнев и барскую любовь крестьяне предпочитали вообще не видеть. – И если кто-то помогает тебе, нужно сказать спасибо.
– Даже ей? – удивилась Анна, и я взмолилась – господи, она же еще ребенок, которому успели вбить в голову всякую дрянь, для моей дочери Фекла – вещь, имущество, причем, если я верно разобралась, имущество того самого барина, который приказал затравить медведем жениха Насти.
К Анне мое возмущение отношения не имело, в отличие от ее матери. Но у каждого века свои пороки и добродетели, Любови могло и в голову не прийти благодарить крепостного, тем более чужого, как она не додумалась бы выражать признательность лошади.
– Особенно бабушке Фекле, – я наклонилась и пока еще чистым левым рукавом отерла перепачканную мордашку. – Она не обязана нам помогать, она не обязана нас кормить, она сама очень бедна и делится с нами последним.
Анна посмотрела на горшочек уже виновато.
– Спасибо, бабушка, – всхлипнула она, и покрасневшие щеки ее были заметны даже в царящем вокруг полумраке. Черт, вместо того чтобы все исправить, я все доломала, теперь дочь чувствует себя пристыженной.
– А и ладно, – коротко каркнула Фекла, поднимаясь со скамьи, – поела, вот и славно, ложись спать. Вон туда, – и она указала уже не на темный закуток, а на лавку возле стены. А то за печью совсем угоришь.
Я нервно сглотнула: старуха имела в виду остатки жара от печки, а не что-то еще, я надеюсь, – подошла к лавке, протянула Анне руку. Дочь укладывалась, и я понимала нескрываемое недовольство на ее личике – лавка была издевательски жесткой, но та, за печью, тоже не могла похвастаться комфортом. Анна ворочалась, надувала губки, но молчала, я шаг за шагом реализовывала свой отчаянный план.
– Бабушка, ты говорила, за дочерью моей присмотришь?
– А на что я еще гожусь? – хмыкнула Фекла, убирая со стола горшок в печь – съели мы меньше трети, горшок все еще был неподъемный, бабка притворялась ископаемым неубедительно. Ты смотри, а историки уверяли, что помещики и промышленники – эксплуататоры. Никакой разницы между зажравшимся миллионщиком и полуголодным крепостным по сути нет, заставить пахать за себя другого любому в кайф. – Мне почитай за сто лет стукнуло, а точно не скажу, что сто, то барыня говорила, а насколько больше, то вон в книжках ее смотреть надо. Есть нужда, так присмотрю, дите у тебя смирное.