Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - стр. 26

– Но, госпожа Якобсон, у вас вместо этого есть мясо, – говорила я.

– Да, но колбаса… мои дети голодают!

Я понимала ее, и все равно это нехорошо. Тем не менее мы постепенно подружились и часто вели долгие разговоры. Времени у меня было много, ведь я уже не ездила каждый день на завод.

Только вот денег у меня не было. Я ничего не зарабатывала, из пенсии, которую получала за отца, оплачивала жилье и электричество, после чего оставались сущие гроши. Я так обнищала, что продала угольные карточки, чтобы купить хоть немного еды. А зима выдалась до ужаса холодная. Но я решила: лучше голодать и мерзнуть и попросту проспать иные трапезы, чем тратить силы на принудительных работах.

Среди первых, кто осенью 1941 года получил приказ о депортации, была моя тетушка Грета. Дни перед ее отъездом были тягостны. Одна из знакомых уговаривала меня поехать с тетушкой. Мол, в концлагере мы, молодые, должны поддерживать стариков. Но я уже тогда инстинктивно чувствовала: кто поедет, тот умрет.

Тетушка Грета тоже спрашивала, не остаться ли нам вместе:

– Не хочешь поехать добровольно? Ведь рано или поздно это ждет всех и каждого.

С огромным трудом я сказала “нет”. Сама себе казалась жестокой. “Ты не можешь спастись. А я хочу сделать все возможное, чтобы остаться в живых”, – такое я сказать ей не могла. Но думала именно так.

При всей своей жуткой сварливости Грета, в сущности, всегда была самой доброй и щедрой в нашей родне. После безвременной смерти деда она весьма энергично и умно руководила его экспедиционной конторой. Когда в годы Первой мировой войны предприятие все же обанкротилось, она снова стала на ноги, сначала преподавала стенографию и машинопись, потом создала машинописно-копировальное бюро. Упорно трудилась, чтобы прокормить не только себя, но и дядю Артура. После смерти мамы мы с отцом часто ходили к ней в гости. Я всегда считала совершенно естественным, что она заботится о нас, и благодарила ее обычно вскользь, небрежно.

Последние дни перед ее депортацией мы провели вместе. Час за часом она рвала старые фотографии, которые не могла взять с собой, но и оставлять не хотела. Тогда-то она рассказала мне:

– Я любила тебя больше, чем твоя мама, но мне было не суждено найти мужа и завести ребенка. – Призналась она и кое в чем другом: – Всю жизнь мне очень нравился один мужчина. Его любили все женщины, и на мою любовь он совершенно не отвечал. Это был твой отец.

Я не подала виду, как потрясло меня это замечание.

Одним из многих клиентов, с которым тетушку Грету связывала и личная дружба, был господин Хидде. Он держал на Александерплац палатку по ремонту радиоприемников. Огромного роста, невероятно грузный и могучий – от такого мужчины ждешь раскатистого баса, а он говорил высоким фальцетом.

Хидде, разумеется, был противником нацизма. Когда тетушка Грета получила приказ о депортации, он сказал:

– Эгер, даю тебе слово: если они посмеют увезти тебя, я закрою свою лавочку. Ты делала для меня всю конторскую работу, один я не справлюсь, а никого другого не хочу. Может, нам с тобой выехать на Северный полюс? Я буду ловить китов, а ты – варить их в кошерном соусе.

– Хидде, не болтай чепуху. Все это очень серьезно, – отвечала тетушка Грета.

Эти последние разговоры перед ее депортацией были глубоко трагичны и одновременно забавны. С плаксивым выражением на лице она снова и снова рассказывала мне: